Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— И я ведь хотел в Монголию, — с иронией напомнил Макаров.

— Нельзя.

— Это почему? — пытливо спросил поручик.

Соловьев подумал, что вот он, момент, когда нужно им объясниться до конца. Приступить ли к постоянной совместной работе или мирно разойтись. Какого-то несогласия со своими планами сегодня атаман не потерпел бы. Он знал себе настоящую цену, знал свои немалые заслуги в создании летучего отряда и вел себя подобающим образом. Здесь не старая армия, чтобы он тянулся в струнку перед заносчивым офицериком.

— Не годится покидать нас, — категорически сказал Соловьев.

Это понравилось Макарову. Он солидно прокашлялся, шрам задергался и явственнее обозначился на виске. Затем Макаров с благодарностью посмотрел на атамана и проговорил:

— Я все обдумал. Если поступки срамят, надо, чтобы результаты их тебя оправдали.

— Верно, — буркнул атаман.

Макаров был все понимающей личностью. Он видел Соловьева, как говорится, насквозь. Видел некоторую его растерянность перед надвигающимися крупными событиями — красные вот-вот должны были перейти в решительное наступление. И потому сказал без обиняков:

— Хотите, чтобы принял должность начальника штаба? Что ж, милостивый государь, я согласен.

Это было вечером, а уже на полусвете рябиновой утренней зари они выехали на рекогносцировку подтаежной местности, третьим в их компании был Григорий Носков.

На одной из полян потревожили рябчиков. Часто хлопая сильными крыльями, птицы уходили в просветы между деревьями. Они не отлетали далеко, а отвесно падали в лесную чащу тут же, на виду.

У говорливого таежного ручья, треща валежником, пробежал дикий козел. Он был непуганым — даже не посмотрел на людей, приблизившихся к нему на несколько десятков шагов.

— Природа завидная, батенька мой, — восторженно протянул Макаров.

Иван заулыбался. Да, он любил эту землю, и должен понять поручик, что оставить ее Соловьев не может. Это все равно, что оставить в беде родную мать. А подтайга здесь и в самом деле несказанно хороша!

Наконец выехали в золотую степь. Над нею ослепительно переливалось высокое солнце, травы успели прогреться и источали тончайший, хорошо знакомый с детства запах. Он напоминал Ивану церковные воскурения, что-то было в нем от струйно дымящегося ладана, да и сама степь казалась огромным, распахнутым во всю ширь храмом, в котором хотелось думать о значительном и бессмертном.

Прямо перед ними под глубоким небом оранжево светилась саблевидная излучина реки. На другом берегу ее за шеренгою молодых елей и буграми курганов тянулся инородческий улус. Он казался всеми покинутым: не было видно ни людей, ни скотины. Нигде не курился дымок, хотя хакасы по обычаю встают поздно и именно в это время должны готовить себе пищу. Не слышалось и суматошного собачьего лая, этого первого верного признака инородческого жилья.

Но всадники не удивились запустению и мертвой тишине улуса. Они, в том числе и Макаров, знали, что на пастбищах сейчас идет окот овец, и все от мала до велика там, у народившихся ягнят. Даже самые известные баи, чье богатство было прямо-таки сказочным, не занимались ничем в эту пору, кроме пастьбы молодняка. Они брали в руки хворостинки и на многие дни и недели уходили в степь к ягнятам.

Тем не менее, всадники из-за ворковавшей на перекатах реки долго наблюдали за улусом. И лишь когда окончательно убедились, что подвоха здесь быть не должно, стали высматривать брод. Его обнаружили неподалеку по не успевшим просохнуть следам от телеги на этом берегу реки: кто-то недавно ехал в тайгу.

Молча, зыркая по сторонам, свернули в раскаленную зноем улицу. Было безветренно, и густая пыль, поднятая лошадиными копытами, тут же тяжело садилась на придорожную мураву.

— Гляди-ко! — остановил коня Григорий.

На глинистой завалинке одного из домов голова к голове томились на солнце два старых хакаса, они были в подшитых кожею разбитых валенках и в нагольных полушубках. Услышав конский топот, старики разом приподнялись на локтях, затем спустили с завалинки короткие ноги и, трубочкою раскрыв беззубые рты, стали наблюдать за всадниками.

Долго не раздумывая, Иван направил коня к ним. Старики не шелохнулись при его приближении, нисколько не удивились ему, не обрадовались и не огорчились — видно, всего повидали на своем веку. Иван спросил их, черешком плетки показывая на перекошенную, неплотно прилегавшую к косякам дверь дома:

— Кто есть?