Андрей Лещинский - Ребра жесткости

— Тридцать восемь.

— Уже тридцать восемь? Да... А детей нет. У меня к твоим годам трое было. Ну? А ты чего? Вон Талиюше тоже двадцать.

— Ей учиться надо, дядя Шавкет.

— Мы тоже учились, Егор. Учились, детей воспитывали и порядок уважали и умели поддерживать. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Скажешь: плохой порядок. А я тебе так скажу: может, и плохой. Но лучше какой-то порядок, чем никакого. Вот молодежь говорит, раньше за границу не выпускали. Во-первых, почему не выпускали? Я в Японии был на стажировке, в Швеции работал, много где еще. Ну, ладно. А сейчас? Пускают? И кто ездит? Простой, нормальный работающий человек может поехать? Да откуда у него деньги? Никогда он не поедет. Кто ездил, тот и ездит, только без порядка и без ответственности. Никто не спросит: чего там делал, как честь страны представлял? Вот все эти разговоры с русской мафией и возникают. Раньше подумать о таком было невозможно. Да хуже того. Как газету ни откроешь, опять кого-то убили. И ведь все молодежь гибнет, твои ровесники, следующее поколение. А знаешь, отчего это? От неумения работать. Вот живет такой человек без семьи, без порядка, без тормозов в голове. Сталкивается с проблемой, и сразу за пистолет. Куда это годится? Конкурентов надо использовать, поворачивать в нужную сторону, направлять... А стрелять — это от собственной глупости и неумения решать вопросы. Я тебе скажу, Егор, самому приходилось заниматься проблемами, но таких, как теперь говорят, беспредельщиков не перевариваю. Знаю, что много их, знаю многих, общаюсь, но отвращение возникает.

Егор Кимович сидел, слушал, как ему приходилось сидеть и слушать всякую чушь на многих совещаниях. Он ел противный жирный беляш, глотал по чуть-чуть горькую водку, от которой начинала болеть голова, думал о своем, а о чем, сам не знал, не воспринимал сознанием речи дяди Шавкета, но запоминал все, если не дословно, то очень подробно, со всеми смысловыми и надсмысловыми нюансами.

Сейчас этот текст поступил в сознание для анализа и принятия решения. Егор ответил:

— Не горячись. При чем тут папа? Дело в нас с тобой.

— Как при чем тут папа? Ты что? Кто его вспомнил?

— Ну, ладно. Хорошо. Я решу этот вопрос по-другому. Я не могу тебя потерять.

Кстати говоря, что это значит? Любил он ее, что ли? Почему со всеми до Тамары секс для Егора Кимовича был чем-то вроде еды, уринации, купания в море, а с ней... Может быть, и правда любил. Евгения Викторовича думал убить из ревности. Тамару бросить не захотел, хоть знал о ее измене, даже видеозаписи смотрел. Наверное, любил. Хотя... уверенности нет. Черт его поймет, Егора Кимовича.

Тамара опустила руки, оперлась правой кистью о крышку стола, качнула бедрами, перенося вес тела на левую ногу, правую чуть согнула в коленке, в общем, расслабилась. Она не ожидала такой скорой и сокрушительной победы, готовилась к долгому разговору с интересными тонкими репликами и неожиданными поворотами, теперь сбилась с темпа события, задумалась, глядя вдруг округлившимися сухими глазами на бледного и напряженного Егора Кимовича, услышала в правом углу за спиной шуршание того, кто наблюдал за ними через стеклянное окно кинокамеры, и поняла, что происходит.

Молодая красивая девушка, студентка филфака университета волею случая оказалась втянута в клубок взаимоотношений со взрослыми, очень опасными мужчинами. И вот она, юная и хрупкая, одерживает верх над влюбленным в нее главарем банды и спасает от верной смерти любимого человека. Она чувствовала, что это должно нравиться, что она поступает правильно, спросила:

— Да?.. Ну, хорошо... А как ты решишь?

— Какая разница? Ну, ладно. Заменю его на другую кандидатуру, выведу из дела, и все. Леший с ним, пусть гуляет. Но только ты с ним больше не встречайся.

Так и должно было быть. Ей надо согласиться. Тамара ответила:

— Хорошо. Я не буду встречаться, но только...

— Что?

— Ты его не трогай.

— Я же обещал.

Им стало легче, воздух кухни разредился, голоса потеряли резкость, а тела — остолбенелую напряженность. Влага чувствований смочила глаза и губы, Тамара новым взглядом увидела Егора. Он смотрел испуганно, жадно и с готовностью радоваться, как может смотреть на готовящийся праздник воспитанный мальчик, которого желания заставили заглянуть в запретную комнату в щель между разошедшимися портьерами. Чуть позови — и он вбежит, топоча сандаликами по натертому полу, начнет смеяться и прыгать, веселиться и мешать. Чуть цыкни — исчезнет и пойдет бродить по одинокой тишине квартиры со слезами на глазах и упрямой болью тяжелых детских размышлений.