Андрей Лещинский - Чертова коробочка

Сергей захотел повернуться и пойти с пляжа домой. На половине движения тело остановилось, он замер. Перед глазами был ночной мрак, неестественно различимые в мутном электрическом дрожании силуэты кустов и удаленные точки окон на лесистом берегу. Слева прохлада обозначала бесконечное присутствие океана. Вода блестела мелкими искрами прозрачных слизистых существ. Оставленный до утра шезлонг пропал из виду, хоть был в двух шагах. Справа приветливо светились дачные домики небогатых американцев. В них было тихо и недвижно, только в том, куда Сергей собрался идти, были видны люди, слышны голоса, звяканье бутылок, смех и песенка Алены Апиной или Тани Булановой. Там были американские, то есть бывшие наши, друзья Сергея, их знакомые, дети. В небольшом домике сидели, пили вино и ели меч-рыбу человек двадцать. Вино пили часто, а меч-рыбу ели только сейчас — Сергей купил. Для американцев, хоть и бывших наших, было дорого.

Сергей стоял, прислушиваясь к своим желаниям. Десять минут назад он оставил компанию, посидел в шезлонге, пытаясь получить удовольствие от тихого шума мелкого прибоя, теперь решил вернуться, но не знал, хочет ли. Он не любил компании. Одинокая прогулка по пляжу была как-то приличней, но в темноте можно было зацепиться за шезлонг, лодку, еще какое-нибудь барахло. Далеко не уйдешь: скоро частная территория. Людей неловко бросать: собственно, все приехали с ним попрощаться, завтра у него самолет. Он представил свои топтания на узкой границе воды и суши, тьмы и света, безлюдья и гостеприимства, фыркнул от смущения, порожденного пошлостью напросившейся на ум символики, и быстро пошел к дому.

На узкой веранде сидели люди. Сергей был старше всех — сорок два, остальным от тридцати восьми вниз. Длинноногой и полупьяной, а может быть, от рождения ушибленной подруге одного из детей — семнадцать. Дети жадно ели рыбу, взрослые вертели в руках стаканы с вином, медленно пили и быстро болтали по-русски с акцентом, который еле слышался и почти не раздражал, поскольку был настоящим, а не выдуманным для внешнего проявления полной внутренней американизации. Почетного гостя ждало раскладное кресло с накинутым пледом. Остальные сидели кое-как, даже по двое на одном стуле. Все были в шортах и футболках или майках. Яркие пятна одежд, светлые руки и ноги, темные головы, перемешанные с ярко-желтым светом электрических ламп, выглядели уютно и покойно. Здесь было суше и теплее, чем на пляже. Сергей взял стакан, отпил маленький глоток, посмотрел на сидевшую рядом женщину и скучно удивился тому, что ее голые полные ноги, чуть прикрытая майкой грудь и гладкие, обтянутые тонкими шортами бедра не вызывают желания и даже интереса.

Он скучал. Ему не нравились американские дети, которые умели только есть, спать и трахаться, даже купаться не любили. Он не хотел сидеть на веранде, хотел ехать в Нью-Йорк, лечь спать, чтобы отдохнуть перед перелетом. Он не хотел разговаривать: обсуждались проблемы трудоустройства, окончания языковых курсов, грин-карты, браки, квартиры, машины, прочая чушь. Он привык скучать, смотрел на стакан — у него был хороший, стеклянный, остальные пили из одноразовых, — по граням которого суетливо бегал, да никак не мог убежать яркий электрический зайчик, странно сфокусированный налитым вином.

— Дайте мне сказать. Все. Заткнитесь. Shut up. Дети, перестаньте жрать, как свиньи. Может стошнить. Анька! Ты можешь заткнуться?!

Сеня, лучший друг Сергея в Америке, встал со стаканом в руке. Он был невысок, небрит, коротко пострижен. Круглые очки и узор складок лица сделали бы его похожим на филина, но большой широкий нос переводил внешность в область фантасмагорий. Что-то такое бойко, но безопасно искушающее на левой створке «Лиссабонского триптиха» Босха. Сеня всегда и всем хамил. Он задрал левой рукой футболку, почесал грудь, посмотрел на ногти, продолжил:

— Мы все, как последнее говно, спрятались в Америке. Среди нас есть один живой человек. Мы все его любим, а кто не любит, тому я яйца оторву.

— А у кого яиц нет?

— Анечка, солнышко, мы с тобой останемся вдвоем, я тебе наглядно покажу, что у девочек есть вместо яиц. Ты мне дашь сказать? Или будешь дальше х...ню нести?

Молодое поколение понимало плохо, как надо общаться по-русски, не знало и всех, кроме себя, считало идиотами. Старшие на Сенькины грубости не обижались. Привыкли, притерпелись, да и выбирать-то из кого?