Богуслав Когут - Калина

Чаще, чем раньше, вспоминал теперь Матеуш Терезу, мать Марека. Образ всплывал в памяти расплывчатый, туманный, и ему делалось от этого не по себе, казалось, он виноват перед ней; он думал о ней и видел личико Марека, оно помогало хранить память о ней; ведь он ничем не обидел ее, она была счастлива с ним эти недолгие месяцы и, неожиданно умерев, унесла с собой это счастье, пусть немного наивное, одностороннее, но она не ушла из жизни с болью или обидой на него, она даже не догадывалась, что Матеуш часто, держа ее в объятиях, думал о Калине, она не знала об этом, была слишком наивна и доверчива и потому счастлива, стало быть, ему не в чем упрекать себя, вспоминая ее. Но Матеуш помнил также, что вскоре после похорон Терезы Калина сказала:

— Она всегда будет стоять между нами.

Раненный ревностью, задетый за живое, он крикнул тогда ей:

— А этот твой старый бизон не будет стоять? А? Тереза хоть…

— Что хоть?..

— Умерла.

Это прозвучало как похвала Терезе за то, что она вовремя умерла, и упрек Колодзею, который жив и проживет лет до ста, будет стоять между ними и мешать. Матеуш не был виноват в смерти Терезы, при жизни она была счастлива, как только может быть счастлива женщина, но он не мог без чувства стыда вспоминать о ней и поэтому очень хорошо запомнил и тот разговор с Калиной, и другие такие же разговоры. Время налагало свой отпечаток на те дела и на Терезу, отдаляло от Матеуша ее жизнь и смерть, но здесь, в тюрьме, он понял, что человек не может гордиться собой, если чья-то смерть ему на руку и если это к тому же смерть матери его сына, возлюбленной, жены, каковой она была ему согласно обычаю и закону. Матеуш был очень недоволен этими своими размышлениями и выводами, казалось, от нечего делать он ищет, к чему придраться в себе, почти как Борис, который именно в этих делах был непревзойденным мастером.

Как-то раз на прогулке в тюремном дворе Матеуш заметил знакомую фигуру и не сразу поверил собственным глазам. Но он не ошибся, это был Манусь собственной персоной. «Как тесен мир», — подумал Матеуш, не зная еще, радоваться или огорчаться этой встречей. Потом он сообразил, что мир людей, сидящих в заключении, мир преступников, несравненно меньше мира нормальных людей, и поэтому они неизбежно должны наступать друг другу на пятки. И вот Манусь уже наступает ему на пятки, а Матеуш при этом не испытывает никакого удовольствия. У Мануся тоже не было никаких оснований радоваться встрече с Матеушем, в сущности, не так уж и важно, какие чувства испытывает один преступник в отношении другого преступника. Но Матеуш сразу заметил, что не только не испытывает радостного волнения от встречи со своим старым знакомым, как это было, например, при встрече в камере с Феликсом Туланцом, браконьером, а совсем наоборот, он ощутил какое-то беспокойство; он не был трусом, да и вообще в его положении нелепо было бы бояться Мануся, но ведь даже смелый человек при виде того, кто имеет все основания считаться его врагом, не останется равнодушным и настораживается. Манусь тоже заметил Матеуша, подчеркнуто учтиво поклонился ему. В этом поклоне было отвратительное скоморошничанье, да и, пожалуй, что-то угрожающее, впрочем, возможно, это Матеушу показалось, ну что могло быть угрожающего в этом не слишком представительном мужчине, который в сравнении с Матеушем казался просто хилым и был лишен малейшей возможности что-либо предпринять.

Матеуша вызвал начальник тюрьмы:

— Как дела с часами?

— Скоро закончим.

— Скоро — это значит когда, через неделю или через год?

— Через неделю.

— Хорошо. Даю вам еще неделю. Я был там, видел. И мне очень любопытно, очень.

По-прежнему, с небольшими перерывами шли дожди. Наверху на башне было не только темно, но и холодно. Они спешили поскорее собрать часы. Помеченные для ускорения сборки детали кто-то перепутал, неизвестно кто. Матеуш склонен был думать, что это дело рук конвоира, хотя никак не мог взять в толк, какой смысл конвоиру осложнять им работу. Феликс нервничал и ругался:

— Давай бросим это к чертовой матери. Что они нам сделают?

— Тише, тише, — успокаивал Матеуш, а конвоир сплевывал и пожимал плечами.

Наконец Матеуш собрал часы, повесил на место маятник, напоминавший и размерами и формой меч крестоносца, нацепил гири, которые повисли неподвижно и вызывающе, всем своим видом словно говоря, что они вечно будут неподвижны. Матеуш осторожно подтянул их кверху, глубоко вздохнул и толкнул маятник. Тот задрожал, заскрипел, но тут же вошел в ритм, и часы, тихо позванивая, заработали, раздались мерные удары, похожие на чьи-то тяжелые шаги.