Богуслав Когут - Калина

— Надо поторапливаться с этими часами, а, Феликс?

— Знаешь, когда мы там проходим, можно смотаться. Думаешь, он станет стрелять?

— Не валяй дурака.

— Да я только так говорю.

— Не надо болтать глупостей.

— А что надо? Терзаться как ты? Благодарю покорно. Уж лучше глупости болтать.

— А ты бы не терзался, если б ты брата, единственного брата…

И Матеуш не докончил, Феликс промолчал. Не брата, отца родного отправил он на тот свет, вот и молчит, что тут скажешь, он негодяй и прохвост, и как его только земля носит.

— На твоем месте я бы повесился, — заключил Матеуш.

— Но ты не на моем месте.

— Слава богу!

— Ты немногим лучше.

— Мой отец умер своей смертью.

— Заткнись.

Следовало бы встать и дать ему в зубы, как когда-то Кренжелю и Манусю, но Феликс вдруг запричитал:

— Ты, правда, думаешь, кретин, что я мог что-то сделать, что от меня что-то зависело? — И заплакал, словно малое дитя, слизняк, ему ведь всего год дали — вот справедливость чертова — за пятнадцать лет браконьерства, столько же, сколько Матеушу за одну лишнюю рюмку; пожалуй, лучше отказаться от такого помощничка, не связываться с этой падалью, пусть не думает о себе бог весть что.

Феликс встал, подошел к окну, вцепился в решетку.

— Черт, луны здесь никогда не увидишь, надо же было в такую камеру попасть.

Матеуш промолчал.

Это Феликс своим козлиным тенорком пел последний куплет Борисовой песенки, он пел тихо, чтобы не нарушить тюремных порядков, но очень долго, пока не пересохло в горле.

Наконец-то они добрались до внутренностей часов, некоторые части действительно напоминали шестеренки соломорезки. Механизм они полностью разобрали, но никакого явного дефекта не обнаружили.

— Почему же они, черт побери, не ходили?

— Что же теперь?

— Получим «вахту».

— Славненький отпуск, ничего не скажешь.

— Разве я тебя уговаривал, Феликс, уговаривал?

— Я же ничего не говорю.

— Делать нечего — давай собирать.

Теперь им уже было не до песен. Начались пасмурные дни — унылые и дождливые, на башне стало холодно и сыро, за окнами — черные мокрые крыши, затянутый низкими тучами горизонт. Балочные перекрытия трещали и скрипели безо всякой причины, возможно, от старческого упрямства. Новый конвоир, который теперь сопровождал их, вместо прежнего, любившего петь, не оставлял их одних, во все вмешивался и командовал, ловко сплевывая сквозь зубы куда попало, и горевал, что у тестя пшеница сгниет на корню.

— А у меня разве не сгниет? — утешал его Феликс. — Баба одна, а я тут за часового мастера.

У Матеуша тоже был засеян пшеницей небольшой участок, но он не беспокоился, Калина управится, уберет, да и Гловацкий поможет ей, возможно, они успели убрать до дождей. Калина ничего не откладывает на завтра, впрочем, все это не так уж важно, главное, чтобы в лесу шла работа, чтобы ему по возвращении не пришлось за один год двухлетний план выполнять, а в том, что он вернется в свой дом в Демболенке, он не сомневался, старший лесничий обещал и сдержит слово. Матеуш часто в мыслях посещал Демболенку, не всегда свой дом, чаще избу Калины, старую запущенную усадьбу Колодзея, где жили два сына Матеуша, старший — Марек, третьеклассник, носящий его фамилию. Марек рос без матери, совсем не помнил ее, Калину называл тетей. И младший, Павел Колодзей, которого он когда-нибудь запишет на фамилию Рутский, причем чем скорее, тем лучше, пока пацаны слабо разбираются в своем положении, но при жизни Колодзея это нелегко сделать, а Колодзей из долгожителей, протянет, пожалуй, лет до ста. Когда Матеуш был на воле и с головой уходил в работу, он об этом как-то не думал, все откладывал, со временем, считал он, все само собой образуется; а вот здесь, в тюрьме, где он томился от безделья — ведь к затее с часами трудно было относиться всерьез, — вопрос о сыновьях занимал его все больше и больше. Все это выглядело даже смешно. Марек и Павел — два сводных брата — носили разные фамилии; такие случаи довольно часты, но тогда, когда у братьев разные отцы; здесь же наоборот: у Марека и Павла один отец — он, Матеуш, а фамилии у них разные.

— Действительно, смешно, — согласился Феликс Туланец. — Говорят, прежде у королей и кардиналов так бывало. Я бы и не менял. Дело не в фамилии, а в человеческих качествах.

«Все-то ты знаешь», — подумал Матеуш и закончил разговор. Говорить с Феликсом о серьезных делах — все равно что с шулером в карты играть.