Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

И вот — зажигаются свечи. Запах талого воска мешается со сладостью ладана. С ароматом травы, какой присыпаны половицы под лавками. С запахом мужских тел и крепкого мужского дыхания. Душно, аж глаза ест. Зато тепло.

Тепло — это хорошо. Холерным нужно тепло. Холера вымывает из организма силы и холодит конечности так, что больные беспрестанно мерзнут. Может, от свечного жара и дыхания множества ртов — согреются?

— Укрой меня, — просит с одной лавки мешок с травой.

Под мешком лежит кто-то мелкий, едва заметный, подрагивая от озноба: Ченгиз Мамо́.

— Укрой меня, Деев, укрой!

Деев садится рядом, упираясь коленями в чьи-то ноги. Плотнее укутывает мальчика в мешок, подтыкает края. Лучше ли так? Отдал бы Ченгизу свой бушлат — но тот уже давно согревает кого-то из девочек.

На мешок опускается что-то большое, войлочное. Шаль? Потрепанный башлык — кто-то из казаков снял и отдал мерзнущему ребенку. В иное время Деев швырнул бы подачку обратно, а сейчас — берет. Жмет зубы — а берет. Заворачивает Ченгиза в мягкий войлок — теперь-то уж лучше? — и поднимает глаза, чтобы распознать хозяина вещи. Но мужчин вокруг много, все глядят безотрывно на алтарь, где токует-разливается молитвами поп, — уже и не поймешь, кто даритель.

Благословенно ца-а-арство-о-о-о-о! — восклицает поп зычно.

Рты казаков раскрываются внезапно — разом, как один-единственный рот, — и выдыхают музыку: А-а-а-ами-и-и-инь!

И снова трещит-бубнит священник, и снова казаки отзываются пением: Господи поми-и-илу-уй! Басы не успевают закончить фразу, а уже подхватывают высокие голоса — и повторяют ее, переливают по нотам: Господи поми-и-и-и-и - лу-у-у-уй!

Деев аж подскакивает, озирается. Но теснота такая, что едва шевельнешься, а самые главные зачинщики — черный поп и белый атаман — далеко впереди, еле видны. Со всех сторон — раскрытые губы, мощные голоса, — и в третий раз звучит: Господи поми-и-и-и-и-и-илу-у-у-у-у-у-уй!

— Что же это за молитва такая? — произносит в толпу.

Казаки не слышат его — или не хотят слышать? Одна только Белая отзывается (она у соседней лавки, выпаивает из кружки Нонку Бовари).

— Это не молитва, а целая обедня, — говорит спокойно. — Божественная литургия.

Пение обрывается резко и повисает в воздухе последней звенящей нотой. Уже успевший нацепить золотое облачение поп целует евангелие, разложенное на престоле (ранее — хирургическом столе; а еще ранее — обыкновенном столе в рюмочной), и снова начинает читать: малопонятные церковные словеса басом, то грозно возвышая голос, то смиряя.

— И надолго она, эта литургия?

— Еще только началась.

Поп все читает и читает. А казаки в промежутках — поют и поют.

Благослови-и-и-и-и Господа, душа-а-а-а моя-а-а-а,

И все, что во мне, имя свято-о-о-о-ое его-о-о-о-о-о…

Голоса такие сильные, что кажется, узкий вагончик разорвет сейчас на куски и разметает по степи.

От этого могучего пения язычки свечей в казацких кулаках то и дело вздрагивают, раскачивая лежащие на стенах тени. День за окнами стоит пасмурный, и потому свечные отсветы в вагоне — ярче: бегут по угрюмым лицам, по остаткам золотых росписей, превращая воздух в густое дрожащее марево. У некоторых под татарскими халатами взблескивают георгиевские кресты на пестрых лентах.

Восхвалю-у-у-у Господа, доколе живу-у-у-у-у,

Буду петь пред Богом моим, поку-у-у-уда е-е-е-е-есмь…

Арамис Помоечник поднимается кое-как с лавки и, ухватившись за низ живота, втыкается головой в толпу — хочет наружу. Не прерывая пения, мужчины расступаются мгновенно, как солдаты на учениях, образуя узенький коридор, по которому мальчишка шлепает к выходу. А сами — всё поют…

Повернувшись лицом к пастве, поп размашисто крестится, и в его расшитых позументом нарукавниках Деев замечает незаплатанную дырку с рваными краями. Неужели от пули?

Всё у них так, у бандитов! Кажется — поп, а приглядишься — головорез с наганом под рясой. Кажется — крепкие уральские мужики (одни только богатырские бороды чего стоят!), а приглядишься — разбойники с гнилыми сердцами. Кажется — помолиться просились, а пришли — и целую оргию заварили. Не остановишь их теперь, не выставишь. Остается терпеть.

Лицо намокает — не то от свечного жара, не то от скрываемой ярости. Рубаха липнет к спине.

— Холодно, — бормочет рядом Голодный Гувер. — Что ли, зима уже?

— Нет никакой зимы. — Деев гладит горячими руками холодное детское лицо и холодные пальцы — но не поделишься теплом, не перельешь из ладони в ладонь.