Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Лучше бы Дееву не встречать гостей и в лазарете на время молитвы не быть, уж слишком стал в последнее время гневлив. Но иначе-то — как? “Если начну орать и оружием размахивать — схватишь меня в охапку и оттащишь в степь, — приказал заранее фельдшеру. — Револьвер отберешь. Буду сопротивляться — бей крепче, разрешаю”. Тот пообещал.

Еще издалека, завидев походный храм, всадники осенили себя крестами. Теперь же, подъехав ближе и спешившись, крестились опять, уже многократно и с поклонами (Дееву у вагонной двери стало неловко — будто ему самому поклоны били). Коней не привязывали, не треножили, просто закинули поводья на шеи, и те послушно отошли в сторону — пастись.

Который же атаман Яблочник? Деев решил было, что этот — высоченный мужичище в чекмене и сапогах, — но тот оказался священником: достал из притороченного к седлу мешка пыльную рясу и накинул прямо поверх чекменя. Еще достал два креста — один на шею, второй в руку — и бренчащий сверток, очевидно, с церковной утварью.

Остальные уже суетились: утирали пыль рукавами с лиц и сбивали со штанов. Снимали шапки, пятернями расчесывали волосы.

Что же они, всей гурьбой богомольничать собрались?

— Уксус, — коротко сообщили, выставляя из кибитки на землю несколько объемистых бутылей толстого стекла, в каких обычно хранят самогон.

Жидкость внутри плескалась прозрачная, слезой — могла и правда оказаться уксусом. А могла и — простой водой.

Бежать к подарку и совать в него нетерпеливо нос, как фельдшер поутру, Деев не стал.

— Мыло где? — спросил сурово.

— После, — так же сурово ответили.

И направились в храм. Первым шагал поп, остальные следом. Поднимались по вагонным ступеням — взлетали легко, как юноши, — и останавливались на мгновение перед входом, налагали на себя крест, затем ныряли в раскрытую дверь. Деева не замечали — текли мимо, задевая его плечами и локтями, но не взглядами. Словно к себе домой заявились, наглецы. Лишь один посмотрел на Деева, спросил: “Казачата в эшелоне есть?” — “Иди поищи!” — огрызнулся тот.

Лица — жесткие, как подошва, познавшие и жаркое степное солнце, и смертельное солнце пустыни. Усы и брови — тяжелые от пыли. Глаза — светлые от ожидания.

Минута — и все уже внутри, никого не осталось у поезда. Только поскрипывает на ветру кибитка да пыхтят по обочине пара “бегунков”, у кого после бессонной ночи еще хватает сил скакать на своих двоих. Проглядел Деев атамана или не было его среди прибывших?

Вошел в лазарет, а вернее, протиснулся в дверь, что уже еле открывалась, так плотно подпирали ее изнутри могучие мужские спины.

Пространство бывшей церкви, густо застроенное нарами в три этажа, едва ли могло вместить эдакую толпу — но вместило: мужчины рассредоточились меж лавок и по узкому проходу, не оставив и пяди свободной. Все тянули шеи вперед — к бывшему алтарю, который еще в Казани был наполовину раскурочен плотниками, а наполовину остался цел, так как узоры и фрески покрывали заднюю стенку вагона. Занавесь, обычно прятавшая алтарные остатки, а заодно и фельдшерский топчан, была отдернута: худой волоокий бог смотрел на собрание, подняв персты, и Богородица с младенцем смотрели (сковырнуть оклады икон удалось, а соскрести росписи — нет, пошкрябали немного ножами да так и оставили оцарапанными).

Подле икон бренчал причиндалами поп и белела пронзительно бурка на чьих-то широких плечах. Над плечами высилась крупная голова в седых кудрях, а вокруг было просторно — казаки теснились позади и приблизиться к бурке вплотную не смели. Атаман?

Точно знал Деев: не проходила мимо такая бурка и голова седокудрая не проплывала — а вот же, пожалуйста, стоит Яблочник в храме в самом первом ряду. А полковой священник уже раздает свечи для грядущей молитвы, уже машет по-хозяйски кадилом во все стороны, наполняя вагон сладким духом ладана. Казаки передают свечи друг другу, и кто-то, по ошибке или с умыслом, протягивает одну Дееву.

— Себе оставь. — Чуть не толкнув плечом дающего, Деев ввинчивается в толпу и пробирается в глубь вагона: молитва молитвой, а холеру в лазарете никто не отменял, и Деев будет делать сейчас то, что и всю предыдущую ночь, — ухаживать за больными. И фельдшер будет, и комиссар, и сестры — им поклоны бить некогда и грехи отмаливать не надобно.

Бормоча и подвывая, священник долго топчется у алтаря и машет кропилом поверх голов — разбрасывает влагу щедро, стремясь достать до самых дальних углов помещения. Несколько капель падают на лицо Дееву — приходится отирать рукавом лоб насухо. И лица детей вытирать, и лавки, которые вблизи. Кончится этот театр — и хоть известью всё отмывай!