Иосиф: Эшелон

Как-то вдруг я понял, что жизнь, в основном, — прожита, и дело идет к концу. Это старая тема, и нечего ее разжевывать. Кое-что я повидал все-таки. А главное — встречал довольно много любопытных людей. Будучи по призванию художником-портретистом (в науку я пришел случайно, о чем, впрочем, никогда не жалел и не жалею), я всегда больше всего интересовался людьми и их судьбами. Часто в узком кругу учеников и друзей я рассказывал разного рода забавные и грустные невыдуманные истории. Всегда держался правила, что такие рассказы должны быть хорошо «документированы». Героям этих новелл никаких псевдонимов я не придумывал. Кстати, это очень непросто: «говорить правду и только правду». С этой самой правдой при длительном хранении ее в памяти происходят любопытные аберрации: тут уж ничего не поделаешь — законы человеческой психики — не правила игры в шашки. Конечно, я это имел в виду и тщательно все проверял и анализировал, но ошибки и сбои неизбежны. Надеюсь, впрочем, что их мало. И еще считаю необходимым заметить, что самое скверное — говорить и писать полуправду. Когда пишешь, никаких «скидок» и компромиссов быть не должно.

Говорят, что я хороший рассказчик. Было бы обидно, однако, если бы известные мне истории рассеялись прахом вместе со мной. И вот, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке в начале марта 1981 года, я решил мои устные рассказы записать. Неужели я не смогу сделать то, что тужатся делать мои соседи по Дому творчества, члены Союза писателей — люди, как правило, весьма посредственные, а часто — просто серые? Мною двигало еще и чувство злости: кое-кто из окружающей меня литературной братии писал о людях науки. Боже, какие же это были розовые слюни! Кому серьезно не повезло в советской литературе и искусстве, а также журналистике — так это ученым и науке. Трудно себе представить человеку, стоящему в стороне от науки, как вся эта проблематика в нашей литературе искажена и какие мегатонны лжи и глупостей сыплются на головы бедных читателей! В моих невыдуманных рассказах особое место занимает наука — это понятно. Поэтому дать картину подлинных взаимоотношений ученых я считаю делом абсолютно необходимым — ведь наука в нашем обществе занимает совершенно особое положение.

Два дня я составлял список сюжетов, отбирая наиболее интересные и характерные. Это был очень важный этап работы. По возвращении из Малеевки я стал писать — только по вдохновению, но придерживаясь списка. Обычно рассказ писался за один присест. Свои писания я складывал в отдельную папку, на которой красным фломастером было выведено кодовое название «эшелон», отражающее содержание первого из написанных рассказов «Квантовая теория излучения». «Эшелон» — пожалуй, неплохое название для всего сборника. К началу 1984 года я написал около сорока невыдуманных рассказов и поставил точку. Сразу стало как-то легко и пусто. Я не мог не написать эти истории — они буквально распирали меня. А теперь мне грустно, что дело сделано. А все-таки два года, когда писались все эти новеллы, я был счастливым человеком. Это так редко бывает!

Неужели это было 40 лет тому назад? Почти полвека? Память сохранила мельчайшие подробности этих незабываемых месяцев поздней осени страшного и судьбоносного 1941 года. Закрываю глаза — и вижу наш университетский эшелон, сформированный из двух десятков товарных вагонов во граде Муроме. Последнее выражение применил в веселой эпиграмме на мою персону милый, обросший юношеской рыжеватой бородкой Яша Абезгауз (кажется, он где-то еще живет). Но Муром и великое (двухнедельное) «сидение Муромское» остались далеко позади, и наш эшелон, подолгу простаивая на разъездах, все-таки движется в юго-восточном направлении. Конечная цель эвакуировавшегося из Москвы университета — Ашхабад. Но до цели еще очень далеко, а пока что в теплушках эшелона налаживался по критериям мирного времени фантасмагорический, а по тому военному времени — нормальный уклад жизни.

Обитатели теплушек (пассажирами их не назовешь!) были очень молоды. Я, оканчивавший тогда аспирантуру Астрономического института имени Штернберга, пожалуй, был одним из старших в теплушке. Мой авторитет, однако, держался отнюдь не на этом обстоятельстве. Работая до поступления в Дальневосточный университет десятником на строительстве Байкало-Амурской магистрали (БАМ начинал строиться уже тогда), я, мальчишкой, органически впитал в себя тот своеобразный вариант русского языка, на котором и в наше время развитого социализма изъясняется заметная часть трудящихся. Позже, в университете и дома, я часто страдал от этой въевшейся скверной привычки. Но в эшелоне такая манера выражать свои несложные мысли была совершенно естественной и органичной.