Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

А дышит ли Орех? Деев наклоняется к мальчишескому лицу — дышит, кажется.

— Да, мы не смогли и не можем уже остановить зло, разливающееся по нашей земле. Но мы можем упереться в малом — не позволить злу овладеть нами изнутри, овладеть нашими сердцами. Этого не случилось со Христом. Пусть же не случится это и с каждым из нас.

Деев отчетливо понимает, что достанет сейчас револьвер и выстрелит в воздух — разрядит барабан в потолок, до последнего патрона. Сцепив перед собой ладони в замок, он поднимается с лавки Ореха и торопливо проталкивается к выходу.

— А дети, которые здесь, рядом с нами, лежат, страдают и мучаются, — они и есть свидетели нашей молитвы. Пусть будут и свидетелями нашего дальнейшего служения Христу.

Казачьи тела сгрудились плотно — не протиснешься, но Деев работает плечами, работает локтями. Вон из вагона! Скорее!

— Пусть невинные детские взоры сопровождают нас в грядущих скитаниях и борениях. Пусть видят они, что значит жить по-христиански и по-христиански умирать. Что значит нести Россию в сердце и служить ей, даже будучи от нее вдали. Тогда и жизнь наша, и смерть наша не будут бездарны.

Деев уже достиг дверей, но отчего-то не выходит, а останавливается и слушает до конца.

— Бог живет — в нас. Россия живет — в нас. — Заканчивая речь, священник поднимает кисти, рукава его черной рясы колышутся, и сам он делается похож на большую черную птицу. — И свидетели этих слов отныне — с нами, до самого конца.

— Свечки де́ржите, — произносит Деев неожиданно для себя — громко, словно отвечая попу через весь лазарет. — И поете душевно как. А машинистам руки-то — прострелили!

— Отче, благослови! — вступает кто-то из казаков, перебивая дерзкий выпад. Поп целует крест в своей руке, а после поворачивается к пастве и выставляет его для общего лобзания — и вновь тянутся казаки к алтарю, приложиться к распятию.

— И рыбы соленой спалили целый вагон! — Деев кричит уже во весь голос. — Тысячу человек бы накормить этой рыбой. А вы — спалили! Христос ваш рыбу не сжигал, а голодным раздавал. Забыли про то? — Расталкивая толпу, Деев тоже бросается к алтарю, чтобы швырнуть упреки в лицо самым главным — черному попу и белому атаману.

Добраться не успевает: чьи-то могучие руки обхватывают его сзади и чуть не приподымают над полом. Пусти, дед! Пальцы щупают карман — пусто. Что ли, ты и револьвер вытащить успел? Ах ты изменщик! Все сегодня — изменщики! Все — против меня!

— В Тамар-Уткуле сельсовет сожгли, вместе с председателем! В Дивнополье у коммунистов уши отре́зали. Богомольцы! — орет Деев, а фельдшер спешно тащит начальника вон из вагона.

Уже стаскивает по ступеням. Уже оттягивает подальше от поезда, распугивая присевших в траве “бегунков”.

— Думаете, купили себе молитву в бывшей церкви за пару фунтов мыла и бочонок извести — и отмо́литесь? — надрывается Деев издали, не в силах вырваться из медвежьих объятий деда. — Да только я-то знаю, что в Буранном вы этой же самой известью председателя колхоза присыпали — живого! — пока от него одно лишь мокрое место и осталось. И еще много чего узнал, пока в Оренбурге мост чинили, вами же и взорванный! Иезуиты! Крокодилы! Такое не отмолить и мылом не отмыть!

Уже и казаки высыпают на улицу после обедни и толпятся у лазарета, собираясь в путь.

— Мало вас расказачивали, сукины дети! На Кубани, на Дону, на Тереке! В Астрахани расказачивали, на Урале, за Байкалом! А вы все еще тут, все еще ползаете, все еще вредите советскому народу!

Прощаясь друг с другом, казаки целуются в губы: каждый каждого — трижды.

И сестра целует каждого — в лоб, по-матерински. И ее целует каждый — в руку, с сыновьим почтением.

— Правильно вы разъезжаться собрались. Вон пошли из России! Чтобы ноги вашей на родине больше не было! Не нужны вы здесь! Лишние! Вон пошли! Вон!

Кони сами приходят к хозяевам, по первому же зову. Казаки вскакивают в седла и растекаются по степи, по двое и по трое, — степь то тут то там взрывается вихрями рыжей пыли. Бурые тучи клубятся со всех сторон, будто эшелон оказался в центре пыльного урагана, и со всех же сторон доносится удаляющийся топот. Мелькает желтая верблюжья шерсть — двое казаков уезжают на верблюде, оставляя покрытую шкурами кибитку у “гирлянды”.

— А где обещанное? — орет Деев им вслед. — Дрова где? Вода где? Мыло, за которое мы весь этот цирк терпели?

Бывшая попадья с застывшим лицом шагает прочь от эшелона — в степь. Останавливается в отдалении, наполовину скрытая пыльными облаками. Стоит и крестит эту пыль, поворачиваясь то на север, то на восток, то на юг, а то на запад.