Омар Суфи - Последний аккорд

Нужно ли мне что-то добавлять к сказанному. Нет. Скажу только, что через короткое время после его смерти, вся общественность, в том числе и официозная, начала говорить о том, как они потеряли рано музыкального гения.

Глава двенадцатая

В качестве мебели

После смерти Сабира Ламия не могла оставаться в этой квартире. Она обменяла ее и переехала, забрав многое, почти все вещи, кроме меня. Я ведь тоже напоминал бы ей Сабира. Так я достался новому жильцу Али-муаллиму, как он себя представил первый раз, когда появился в квартире в желтой рубашке с огромным широким галстуком, чтобы поговорить с Ламией об обмене. Али-муаллим сказал ей, что купил бы пианино, если получит скидку, и Ламия продала меня за бесценок — сто советских рублей 1976 года. Хоть эта и была приличная сумма для советских служащих, но все же я — «Рениш» начала века! Но я прощаю ее — я прощаю цену, за которую она меня продала. Я не прощаю всех тех, кто травили Сабира, всех тех, из-за которых я лишился гениального хозяина. Я чувствовал, что все идет слишком хорошо, чтобы продолжаться долго, что я, пианино, переходящие из рук в руки советских людей, вдруг попал к такому одаренному музыканту — нет, это не могло продолжаться долго. Но я и совсем не ожидал, что дальнейшая судьба мне уготовила быть чем-то вроде мебели.

Али-муаллим недавно переехал в Баку и работал в консерватории преподавателем азербайджанской литературы. Надо полагать, что квартира должна была бы заполниться книгами. Али-муаллим обладал одним небольшим книжным шкафом, который он разместил в столовой. Там были в основном книги Гусейн Джавида и Джалила Мамедкулизаде[1]. Как сказал Али-муаллим, этих писателей, своих земляков, он считал лучшими представителями азербайджанской литературы двадцатого века — только вот ему самому было ой как далеко до них! Перейдя в новую квартиру, он приобрел еще полное собрание сочинений Пушкина, пару книг Толстого и Стендаля для приличия.

У Али-муаллима было четверо маленьких детей. Я надеялся, что кто-то из этих отпрысков будет учиться игре на пианино. Кроме детей, к Али-муаллиму приезжало кучу родственников из родного села, которым он в первый вечер читал стихи Гусейн Джавида. Поэт, конечно, он был замечательный, я имею в виду Гусейн Джавида, сгинувшему в репрессивном омуте Сталина. Однако, человек, который его декламировал, разбирался в тонкостях литературы своеобразно. Однажды Али-муаллим пришел домой с заседания ученого совета, где какой-то его коллега защищался на тему романтизма в литературе — это был сравнительный анализ поэзии Гусейн Джавида и Роберта Стивенсона. Этому ученому, который посмел, по выражению Али-муаллима, сравнить гения Гусейна Джавида с каким-то писакой романов о пиратах, пришлось не сладко. Али-муаллим беспощадно разгромил его работу. Не знаю, чтобы сказал сам Гусейн Джавид на это…

Али-муаллим приглашал в дом гостей, иногда это были гости из Москвы. Как я понял, Али-муаллим работал над докторской диссертацией и собирался защищаться в Москве. Русским он владел сносно, работу он писал на азербайджанском, а его студенты переводили ему на русский. Профессора и ученые, которые посещали его дом, особенно те из Москвы, сразу обращали внимание на пианино. Они между собой говорили, что видать Али-муаллим человек высокоинтеллигентный и маститый — вон какое пианино у него в доме.

А я то хотел сказать — так на мне никто не играет, мать вашу… Извините. Я давно уже находился среди советских людей и забыл аристократические манеры. На мне еще отдавались отзвуки композиций Сабира и я отчаянно надеялся, что мои клавиши вновь зазвучат. Проходили годы, но никто на мне не играл. На меня ставили вазы, всякие статуэтки, но, никто не открывал панель. Я начинал расстраиваться. Изредка дети открывали меня и беспорядочно били по клавишам. В эти минуты я сокрушался — я слышал, как мои клавиши не дают нужного звучания. Самое ужасное — мои внутренности начали поедать насекомые. Я понимал, что моя старость медленно и верно дает о себе знать, но при хорошем уходе и замене некоторых частей пианино может служить достаточно долго. Увы, здесь мне становилось все хуже и хуже.

Али-муаллим же приходил домой все более довольный. Он защитил докторскую диссертацию, перешел работать в государственный университет, позже возглавил кафедру литературы. Он опубликовал пару книг о связи азербайджанской литературы с революционным движением — первой была книга о революции 1905 года, потом о революции 1917 года. Далее он писал о связях азербайджанских писателей с русскими революционерами. Я не знаю, откуда он черпал материалы и вообще когда писал — дома он этим почти не занимался. Апогеем его научной деятельности стала книга о роли Михаила Суслова — члена Политбюро, одного из партийных лидеров СССР, отвечавших за идеологию — в развитии азербайджанской литературы. После этого его сделали деканом филологического факультета. Однако Михаилу Суслову эта книга успехов не принесла — в год опубликования он покинул этот бренный мир. Через пару лет Али-муаллим написал книгу о роли еще какого-то партийного босса в развитии азербайджанской литературы. И совсем скоро он стал проректором педагогического университета. Я надеялся, что Али-муаллим, став большим начальником, переедет на новую, более широкую квартиру и оставит меня здесь новым хозяевам. Переехать-то он переехал, но меня тоже забрал собой. Не знаю почему — на мне по-прежнему никто не играл.