Михаил Гиголашвили - Кока

“Господи, помоги!” – впервые в жизни от всей души пожелал Кока, чтобы хоть кто-то пришёл ему на помощь. И в этот момент “Волга” подкатила к мрачному зданию. Табличка с адресом: “Лермонтовский разъезд, дом 3”.

Белобрысый выскочил, открыл заднюю дверцу.

– Вылезайте! – А водителю бросил: – Свободен до вечера.

Другой опер, подхватив из багажника Кокину сумку, велел заложить руки за спину и идти вперёд.

– Сумка будет у следователя.

Они миновали главную лестницу – по ней сбега́ли и поднимались люди в форме с папками в руках. Спустились на этаж ниже, в подвал. Пахнуло затхлой сыростью. Белобрысый нажал звонок у решётчатой двери.

– Эй, Семёныч, открывай! Свежее мясо привезли!

– Опасный? Баламут? – Появился лейтенант Семёныч, пожилой и мятый, в расстёгнутом кителе, со съехавшим галстуком.

– Нет, тихий. Барыга.

– Ясно-понятно. – Семёныч заскорузлыми пальцами покрутил ключ в замке, лязгнул решётчатой дверью, поднял на Коку бесцветные пропитые глаза. – Вошёл! – И, заперев решётку, повёл по тусклому серому коридору, обдавая сзади водочным перегаром.

– Это КПЗ? Управление? – глупо спросил Кока, когда Семёныч в душной комнатке велел ему вынимать шнурки из ботинок, снимать пояс и выкладывать всё из кармана на стол.

– Так точно, КПЗ… А бабок у тебя нет?

– Нет, всё забрали.

– Плохо, япона мать. Студент, что ли? – Семёныч сунул шнурки и ремень в плотный бумажный пакет. Туда же отправились часы.

– Как без часов? – пробормотал Кока, что вызвало удивление Семёныча: зачем тебе часы, теперя тюремное начальство будет за тебя решать, который час.

– Тю… ремное? – вновь всплыло страшное слово.

– А какое? Ты думал, тебе тут курорт? Хер с маслом! Посидишь пару дней – и на тюрьму! Давай, иди. Параша и вода – в камере. А по-большому – утром на дальняк. – Семёныч снял со стены ключ и подтолкнул ошалевшего Коку в спину: – Пошёл!

Тот, не понимая, что за большой дальняк, машинально начал перебирать ногами, озираясь, но ничего, кроме полупьяной морды Семёныча и расплывчатых пятен ламп, не видел. “Конец. Крышка. Тюрьма!” – вдруг пришло ясное понимание происходящего.

Около камеры с цифрой 5 остановились. Семёныч отпёр массивную, в облезшей бордовой краске дверь.

– Вперёд, япона мать!

На нарах – чернявый быстроглазый парень в дешёвой куртке, джинсах и носках. Кеды возле нар.

– Здравствуйте! – растерялся Кока, ожидая, что будет один.

Парень насмешливо кивнул:

– Пожалуйте в гости!

Кока сел на нары. Камера – метра четыре, глухая, с горящей сильной лампочкой под решётчатой сеткой. В одном углу на полу – бак с крышкой, в другом – бидон с кружкой на цепи. Деревянные нары в полкамеры с косо прибитой доской в изголовье. Вонь, духота и дым – парень курил.

– Тебя за что? – брякнул Кока.

Парень усмехнулся:

– Первоходка? Этот вопрос не задавай! Каждый за что-то чалится, а первый срок вообще не впрок. – Хотя сам тут же спросил: – А ты за что? За анашу? Знакомая шняга! Облом сидеть за шмаль! По мне так: есть – кури, нет – не надо, своей дури в котелке хватает!

– Тебе легко говорить. Ты тут живёшь, тут само всё растет, а у нас в Тбилиси ничего нету… – через силу ответил Кока.

– Кто тебе сказал, что я тут живу? А, ты думал… Думать про себя надо, а говорить потом, – наставительно заметил парень (его явно занимал разговор с такой овцой, коей сейчас ощущал себя Кока). – Я с Ростова. Слыхал? Ростов-папа! Там район есть фартовый, Говнярка, вот я оттуда… У нас одно время даже Чикатило жил. Слыхал о таком? Сидит, садюга, в камере смертников в Новочеркасске, пули ждёт. Пятьдесят шесть душ загубил, фашистюга! У него, в натуре, крышак поехал! Соски трупам откусывал, матки грыз! По улицам ходила большая Чикатила-ла-ла! Она, она голодная была-ла-ла! – вдруг пропел он и сделал резкий, проверочный на испуг жест.

Но Кока не дёрнулся – ему было не до Говнярки и Чикатилы. Голова раскалывалась. Похмелье мучило. Шум в ушах перешёл в звенящее звонкое гудение. Мысли, словно кишки, слепо заворачивались, исчезали, оставляя чёрную безвоздушную пустыню. В глухой камере дышать трудно, ещё и чернявый курил одну за одной “Приму”, стряхивая пепел на пол и болтая какой-то вздор:

– Железо не горит, вода не тонет! Мама-тюрьмама!

Кока зачерпнул из бидона воды, но кружка так липка и отвратна, что пить из неё невозможно. Вылил воду в ладонь и кое-как сделал несколько глотков. Так одурел от волнения, страха и жути жизни, что стало неудержимо тянуть закрыть глаза и уйти из этого мира, забыться, ничего не видеть, не слышать. В мозгу опустились плотные шторы. Пали глухие шоры. И одно желалось – уйти из мира безвозвратно, навсегда…