Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

И, когда тащил его по перрону подбежавший, замешкавшийся было доселе, постовой, он всё кричал, оборачиваясь непрестанно на валявшееся на белом снегу женщины тело: «сдохла, паскуда, сдохла, бл…ая тварь! «Сдохла!!!», вопил крик его торжества.

Постовой насилу втащил его в глубь вокзала, запер в холодной камере, которая и предназначалась для таких вот, в основном, пересыльных преступников. И побежал к телефону докладывать по начальству скандал. А уж потом на перрон, фиксировать тело до приезда следственной группы.

«Эмка» уже увозила Варюху. Подбежавшие муж да ребёнок засуетились близ Варьки. Парнишка, мешая сопли со слёзами, звонко кричал: «маменька, мама, очнись!», дёргал мать за руку, за ногу, не замечая, как слёзы сосульками стынут на морозце.

Алексей первым понял, что Варенька в обмороке, крикнул парнишке: «Жива мамка, жива!». А тут уже набежали и тётки, побросавшие семечки, и детвора, что невесть как ниоткуда взялась на вокзале. Даже буфетчица бросила своё вечное место с застывшими пирожками. Вокзал наполнился слухами, что убили директора. Вокзал опустел так мгновенно, что выбегавший постовой одиноко стучал каблуками кирзовых сапог по бетону вокзала, и эхо гулко разнесло этот стук, как одиночными выстрелами по тишине.

«Эмка» мчалась к больнице. Вареньку нужно спасти, а, может, отчаянная мысль и у Алексея и у Мишаньки, удастся спасти околевавшее тело Бурана?

Из окон больницы весь персонал наблюдал, как мчится «эмка» директора: что-то случилось, что-то стряслось! Выбежали люди в белых халатах, на носилки погрузили грузное тело роженицы (муж рвался отнести Вареньку сам, да санитары не дали, оттолкнули директора), уважительно так отказали: «мы сами, мы сами».

В суете, второпях забыли про Мишку, а про Никитичну вовсе никто и не вспомнил.

А Никитична уже бежала на стариковских ногах к больничке. Скорострельная молва донесла до села, что на вокзале бандиты, человек этак шесть или семь, все с револьверами, убили директора, убили и жёнку его, а мальчишку в больничку свезли, может, спасут.

Обгоняли Никитичну машины начальников, машина НКВД. Слух про теракт обгонял и Никитичну, и бежавших к больнице людей. Нквдисты только тогда вздохнули свободно, как в коридоре пред дверью родзала (громко как сказано: родильный зал, на самом деле маленькая комнатушка, в которой кроме стола для родильницы и умывальника для доктора, ничего то и не было) метался директор, живой, здоровёхонький. А тот только рукой махнул на вошедших: тихо вы, тихо. Мишка птенчиком приютился на табуретке, замер: как там мамуля? Ни вздоха, ни плача. Сидел, как старик, с больными глазами.

И уже нквдисты не дали прорваться толпе, оттеснили наружу самых охочих до сплетен. Вышли на белое крылечко старой больнички, крикнули в народ: все нормально, товарищи, директор живой, ожидает, так как жена рожает ребёнка.

Эти слова услышала и Никитична, добежавшая к тому времени. Её пропустили. Села рядом с Мишуткой, обняла застылое тельце мальчишки. Только сердечко ребёнка билось так часто-частенько, ну ровно как птичка.

Села, обняла пацана, потом встала на колени, и вслух, не таясь, стала Богу молиться, отбивая поклоны. И только тогда Варя очнулась. И родила здорового пацанёнка, славного бутуза. Крепкого, почти в четыре кило. Богатырь! Богатырь заорал паровозным гудком, да так громко, так звонко, что рассмеялись даже чекисты: эка, какой молодец! А директор заплакал.

Глеб бился в истерике, понемногу приходя к осознанию происходящего. Был бы сейчас пистолет, застрелился. Но пистолет выбили на перроне…

Кстати, пистолет нашёлся не сразу. Еле-еле нашли у какого-то сорванца. Мальчишки с Выселок мотались по вокзалу, ища добычу, и наткнулись после нападения какого-то дядьки на брюхатую тётку, на черневшее на белом перроне оружие. Подняли оружие, подрались, кому присвоить такую бесценность, поклялись схоронить в тайне глубокой от взрослых находку. И молчали, как партизаны, только в тесном кругу обсуждая всё то, что тогда происходило на белом вокзале. Но НКВД умело работать, и пистолет был изъят, и приложен к вещдокам.

Но пистолета у Глеба не было. Не было ни ножа, ни даже ручки. А то бы острым пером процарапал бы вены, и дело с концом. Голые стены мрачного кабинета, намертво к полу привинченный табурет, намертво к полу привинчен такой же железный, как табурет, маленький стол. Окна в решётку. За высоким оконцем снег белеет в синеньком сумраке. Глушь. Тишина. И впереди только мрачная перспектива. Завоешь. И Глебка завыл! Полудикий взвой постояльца тюремной каморки пронял до дрожи буфетчицу, что задремала привычно, ожидая окончания смены на вахте питанья, да пару-тройку засидевшихся мужиков, что разложили на скамейке вокзала нехитрую снедь. Буфетчица уже устала их прогонять из вокзала: от её снеди казённой их, вишь, воротит. Но рабочим после смены ударной так хотелось хоть чуть-чуть посидеть, отдохнуть от работы, пусть даже на стылом вокзале. Разложили съестное, распили «по маленькой», очень живенько обсуждая всё то, что днем было на старом вокзале.