Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Мишка, как только танк получил, рванул к дружбанам. И наполнилась хата мальчишек оравой. Орали, визжали, танковый бой был в самом разгаре. За танки фашистов сошли старые рваные башмаки, за танки Мишкиного полка (Мишка заважничал, став целым танкистским полковником, прямо как батя) шли машинки-полуторки. Это пацаны натащили богатство своё. За пехоту, куда на войне без пехоты! сошли щепки, что приготовили на растопку печи. Война, брат, серьёзное дело, и пацаны на вошедшего взрослого не обращали внимания. Танк в этом время как раз преодолевал водяную преграду, и старый таз, что изображал то ли Одер то ли Вислу, сочился водой, и это становилось громадной проблемой для воевавших сторон.

У стола, за которым сидела Никитична с вышиваньем коклюшками тихо. Как мышки, столпились девчушки, сопят потихоньку, глядят как Никитична ловко стучит потемневшими от старости коклюшками. И как будто само по себе рождается кружево. То ли покрывало на подушки рождается, то ли скатерть ещё одна, то ли беленький треугольник к покрывальцу младенца. Стол в доме, по обыкновению, покрывался ажурною скатертью. Но сейчас эта скатерть аккуратненько сложена, лежит на подоконнике. Голое дерево стола покрыто коклюшками, белеют нитки боббинами. Девочкам страшно некогда: едва успевают следить за ловкими тонкими старушечьими пальцами, что не путаются ни в коклюшках, ни в нитках. Никитична за разговором сетует: научить бы вас и вышивке, да где ж мулине то найдешь? И объясняет девчушечкам про ниточки мулине, про пяльцы, основу, крестик да гладь.

Варя у печки, что-то стряпает на скорую руку такой то ораве. И тихонько мурлыкает про бродягу, про баргузин (байкальский ветер).

Муж на цыпочках подойдет, она смущённо пожалится: еда не готова. Руки в муке, носик тоже в белой пудре муки. Смешно. И вновь хочется плакать. Проводит жена за порог, в тёплых сенях поцелует жену в губы (на людях стеснялись и он, и она проявлять свои чувства), шутливым жестом смахнет с носа жены белую пудру муки, и айда за порог. Голодный, а всё же счастливый до верхушечки до маковой головы.

В третий раз заскочит в тихую избу. Старушка и сын сопят в сладкой сне младенческой чистоты своих сонных грёз. Мишка свернулся клубком, голова на коленях старушки. Та носом клюёт да тихонько посвистывает носом, вторя сапу ребёнка. Варюха сидит за столом, разбирает экспонаты для будущего музея. Кто фотографии передал из старых рабочих из заводских, кто старый плакат, ещё довоенный, кто вещицу какую. Старается Варенька, занося экспонаты в тетрадь. Язычок прикусила, скрипит старым пёрышком, окуная в чернила, и фиолетовая вязь ровных строк ложится на серые листы старой тетрадки.

Напевает в полголоса, ещё больше убаюкивая сына с Никитичной, про чёрные очи да Дон казаков, да напевные украинские песни про кари очи чёрны брови. И где только понабирала старинных мелодий?

Поднимет на мужа глаза, заалеет. Брызжет счастье из громадных глазищ, волной накрывает. Бесшумно (ножки в теплых носках, что связала старушка) подойдёт, прижмётся к супругу. Век бы стоял, век бы держал тёплое тело в объятьях. Накормит прямо из чугунка (некогда стол накрывать, некогда обихаживать) тёплой картошкой в «мундире», он серого хлеба шматок проглотит, – пора. Опять пора за работу.

Уж как умудрились и смастерить себе пополнение, а таки успели.

Бежит Мишка к перрону, утопая в снегу. Варенька сзади (ну как ей успеть за своим сорванцом!) в старых валенках (бурки сняла, от беременности ноги так отекали, какие уж бурки) семенит по нахоженной тропке к вокзалу.

Пёс по кличке Буран мечется между Мишкой и Варей. Саблей хвост, крепкие лапы скользят по накату натоптанной тропки.

Пса подобрал ещё малым щенком всё тот же отшельник. Верней, отобрал у мальчишек, что бежали со Выселок топить замученного чуть не до смерти щенка. Выселки так и остались выселками. Люд там худой, ребятня подрастала, готовилась на отсидку по тюрьмам, колониям, истинные дети своих горе-родителей.

Отобрал щенка, выходил. Вырос пёс ровно что волком. Стал сер и громаден. Но верен, как пёс. От старика ни на шаг. А как преставился Богу старый отшельник месяца три как назад, Буран (кличку кто-то на Выселках дал Гураном, но отшельник почти не стал переучивать пса на новую кличку, просто слегка видоизменил с гурана (гуран – созвучное индейскому «гурон», так в Сибири называют метисов, т. е. людей от смешанных браков русских с местным населением) на Буран. Пёс сам пришёл ко двору, уложил своё тулово калитки вблизи, голову на лапы и ждал, пока Никитична не вышла по надобностям, по хозяйству. А как Никитичну то увидел, потащил до заимки. Так и узнали, что умер старик. Положили в могилу. Алексей вырыл её не на кладбище, а там же, в тайге, как и было приказано старым анахоретом. Пёс молчал, не выл, не скулил по хозяину. Никитична отпела старинного друга по христианскому обряду. Пёс и тут не завыл. Поставили крест над могилкой. Никитична настояла, и Алексей не посмел перечить старухе. Конечно, если на кладбище крест, тогда жди беды. Хотя на переломе войны отношение к церкви переменилось, и народу позволили в церковь ходить, но редко-редко кто бы осмелился водрузить крест над могилкой, разве что над самой над древней из местных старух. Может, Никитична и батюшку приводила, нам то не весть, а сама она тайны сберечь могла до могилы.