Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Вначале поддерживал мать, которая сквернословила про Варвару. Так прошло месяца три. А потом, вдруг сорвавшись, когда мать снова запела песни свои про невестку, заорал: «это ты во всем виновата, ты!», и избил мать до полукрови.

Пролежала мать, охая да вздыхая, в кровати. То плакала, жалея сыночка, а то матами извергалась на Варьку. К вечеру поднялась, ожидая Глеба прихода. Тот опять пришел пьяным, оттолкнул мать, заперся в комнате. Мать испугалась: вдруг сыночек руки наложит, кинулась в спальню. И была снова избита.

Доставалось и няньке, да так, что после очередного тычка хрустнуло что-то в её пояснице. Скрючило бабку. От барского гнева старушка избавилась, переселясь в Сокольники, к педиатру.

Ни тебе пенсии, ни сытой жизни. Хорошо, хоть тепло, как домик протопят. Скудненько, бедненько, а всё лучше, чем битой в хоромах хромать, ожидая, когда же добьют.

Мать спохватилась, когда стало поздно. Всё через того врача-гинеколога вышла на связи, на докторов, лечивших страдальцев от алкоголизма. Выносила из дома не меряно денег и драгоценностей. Вся зарплата академика, что получалась по доверенности мужа, уходила на шарлатанов, на препараты.

Пара умных врачей предлагали условия клиники: не решилась. Психушка для сына, то последнее дело.

Вначале соседи сердобольствовали горю мамаши. А когда Глеб обмочил стены подъезда, стали сторониться Аглаи. Даже Сонечка с мамой, поначалу ни на шаг не отходившие от Аглаи в надежде нажиться, стали брезговать семьёй академика: Глеб быстро опускался, превращаясь в полубомжа. Из квартиры стали пропадать хорошие вещи. Вначале Глеб выносил их, стыдясь. Потом стыд куда-то исчез, и Глеб стал уже требовать на спиртное. Аглая боялась скандалов, побоев. Безропотно отдавала и книги (но их перекупщики брали так неохотно: неходовой товарец, неходовой!) и тряпки. Тряпки уходили с лёту: полувоенная, полуголодная Москва хотела жить полноценно, люди хотели жить, наслаждаясь мирским. За тряпками пошли скатерти, да посуда. Всё пропивалось на вынос.

Потом Глеб стал пропадать из квартиры. Работу забросил. Вернее, прогнали, несмотря на заслуги отца. Шатался по улицам, по закоулкам, по полуподвалам, где наливалось бодяга. Аглая ходила, искала. Искала и находила. Теперь постовые уже привычно здоровались с ней. Зима и весна, тёплое лето, всё уходило, ничто не цепляло за душу. Прошёл день – и ладно. Теперь уже мать гулко стучала по пустым обиталищам дома. Мебель, та ещё оставалась в квартире: казённая мебель пронумерована, фиолетовый штамп красовался на этажерках, шкафах, диванах, столах и на кроватях.

Глебка вынес бы ещё ковёр, но громоздкие вещи привлекли бы внимание вечных дежурных, чьи любопытные носики торчали в будке сталинки холла. А за растрату казённого барахла светила тюрьма, это понимал даже пьяный мозг алкоголика.

Академик появился дома неожиданно. Толкнул дверь ногами: Аглая давно перестала запирать двери из-за полной бесполезности этой затеи. Давно, очень давно, может с полгода, пыталась от сына она запираться на ключ, так он такие разборки учинял прямо в подъезде, понося мать и раскрывая секреты, чуть не добравшись до её деревенской родни, что мать лучше переносила побои, чем жало соседей.

Грохнул о пол паркета рюкзак с образцами, бесполезные ключи брошены на тумбочку коридора. Могучая поступь направилась в кабинет. Всполошилась Аглая, заметелила перед муженьком словесами.

Академики дураками не бывают, и он, прервав словеса драгоценной супруги коротким «ну?», стал ожидать полноценного и правдивого отчета. Аглая очень путанно и издалека стала было рассказывать о своих бедствиях да напастях, как академик прервал её коротким: «где внук?».

Отчленив из рассказа брехню про невестку, он понял: и Варя, и внук сбежали из дома, оставалось только узнать – куда?

Не дослушав отчёта, бросился в коридор. Шляпу на голову и за порог. Аглая даже обрадовалась поначалу: до горестей сына очередь не дошла.

Первым, с кем встретился академик, была встреча с братом. Сели два мужика на завалинку перед домом. Нянька суетилась в огородике, рвала лучок да редиску, готовила нехитрую снедь. Братьям она не помеха.

«Африкановка, значит?», уточнил академик. Брат порылся в карманах, отдал затёртое письмецо. Варька в письме коротенько поведала, что устроилась хорошо. Что взялась обустраивать вроде как дом-музей, посвященный Петровичу, как хлопотала про экспонаты, как чуткие люди несли в дом Никитичны память свою о директоре, как суетится Павлушка, ну тот, что «дилекторский» фонд.