Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Так вот, Аглая эту историю перевернула в свете ином. Ещё бы, до смерти обидно, когда вся сволочь мужская таращится не на неё, дышащую свежестью косметического салона, пудры, духов и обалденного платья, а на эту дурнушку-простушку из деревенского бытия незнакомой сибирской глубинки. Но даже сыну в этом признаться нельзя, и Аглая старалась изо всех своих сил наводить тень на плетень. Обидно, и очень обидно, что всесильная Нина не стала болтать с ней и супружницей гинеколога, а удалилась с Варькой в буфет, где угощала деревенщину деликатесами. Злые языки быстренько донесли, чем Нина Берия потчевала черноокую. Поднесли дамам два бутерброда с чёрной икрой, два с красной, пирожное «волнован», бутылку сельтерской и даже по чашечке кофе. Вино не полагалось даже Нине Берия: кавказские дамы к вину не приучены, и остальным зелье не к чему принимать.

Мыли, мыли косточки Варьке, шумели, кричали, благо академика дома не было. Опять укатил на полевые работы куда-то в Сибирь. Мыли да перемывали, подогревая друг друга, не замечая длительной тишины громады квартиры.

Меж тем, как муженёк скрылся в опочивальне у маменьки, Варенька поднялась с паркетного пола, тихонько прошла в комнату деда, где Мишка сопел девятым младенческим сном.

Почему Варенька даже не вскрикнула? Да просто боялась, что Мишка проснётся, увидит ужас такой, как папка бьет маму: как потом жить? Как ребёнку родному в глазёнки смотреть?

Проскользнула в комнату сына, тихонечко разбудила, тихонечко собрала, одела по-зимнему. Вытащила из комнаты Глеба свои старые вещи, которые Аглая брезгливо приказала убрать с глаз подальше долой. А вот, пригодились! Повесила на спинку стула платья панбархат, шикарные туфли, что к нему прилагались. Сняла обручальное колечко, положила на стол.

Мишка молча смотрел на мамкино собиранье: думал, может, игра такая новая? Полусонного мальчишку мать вывела из кабинета, в громадной прихожей отыскала саночки сына, тихонечко открыла двери входные, тихонечко двери прикрыла. И были таковы мать с сыном!

Санки тихо скрипели в вечерней мгле вечного города. Мишка уснул заново в тёплых санях. Тишину морозного вечера нарушил только звоночек трамвая, что рейсом последним в Сокольники неспешно стучал по стыкам. Варенька подхватилась, почти на бегу втолкнула санки в трамвай, впорхнула сама. Полудремавшая кондукторша покачала седой головой: что ты рискуешь, так, девонька! Слава Богу, в кармане старой шубейки нашлась таки мелочь. Так Варенька с сыном благополучно добрались к жилищу старого педиатра.

Старый ворчун так обрадовался поздним гостям и сопевшему Мишке, и его непутёвой мамаше, что у Варьки отпали сомнения, удобно ли будет проситься к нему на ночлег. Не стали будить малыша. Так и проспал в санях до утра. Взрослые проговорили всю ночь. А наутро проводил педиатр братова внука с его непутёвой мамашей на поезд, в плацкартный вагон, что увозил их в сибирскую даль, в Африкановку. А почему непутёвой, спросите вы? Так педиатр Вареньку обозвал: «кто ж умный за Глебку пойдёт, разве что непутёвая сыщется? Вот ты и сыскалась».

Оставаться у академика брата Варенька не согласилась. Понимала и знала, что достанет её Глебка и здесь, страшно подумать, отнимет ребёнка. Свекровушка поднимет на ноги все связи, чтобы вернуть академику внука. Только под утро педиатр осознал, что Варька права. Невестка способна на всякую подлость, познал на себе, какова Глафирка на деле. Несколько лет братья не общались совсем, дулись друг на друга по-чёрному, пока случайно не вскрылось, что кошку меж ними Глашенька и подкинула.

В барских хоромах спохватились не сразу. Аглая спала после ночи бессонной чуть не до вечера. Нянька не смела и носа казать в господские помещения. Глеб? А что, Глеб? Утром вскочил и бегом на работу. На секундочку заскочил в свою комнату, мельком взгляд бросил на платье, на туфли, на застеленную кровать. Покойно подумал: жена спит у отца в кабинете рядом с сынишкой. Дверь в кабинет открывать не решился, скандал поутру затевать было сильно некогда. На работу пора, на треклятую эту работу.

Вой подняла всё же Аглая. Часам так к пяти вечера, когда за окошком смеркалось, и свежий московский снежок стал припорашивать подоконник, она, проснувшись, с ходу решила продолжить с невесткой свой, уже чисто по-женски, «сердечнейший» разговор.

Поплыла в комнату сына, без стука (чего это ради хозяйке стучать в собственные апартаменты) вплыла в тёмную, без даже скудного освещения комнату. Ласковый свет из окошка двумя квадратами освещал край стола, спинку стула, на котором покоилось платье. Тускло светилось кольцо на столе. Белое покрывало кровати бледным пятном виднелось в алькове. «Спит, мерзавка, опять в кабинете!», – мелькнула свежая мысль, и Аглая уже без признаков задушевности, понеслась в кабинет. Ногой торкнула дверь, скрип тяжёлого дуба отозвался болью зубной. В кабинете тихо, покойно, камни тусклят в громадных, до потолка, стеллажах. Мрачно-дубовый стол с львиными лапами занял полкабинета. В комнате никого.