Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Встрече обрадовались все, и Варька, и африкановские. Долго стоять на морозе было не можно: ребенок замёрз. Варька приняла решение смело и быстро, и зазвала односельчан в ресторан. Да не в простой ресторан, а в «Пекин».

То ли Варькина красота тронула бравого молодчагу у входа, то ли для плана денег элитарному заведению не хватало, но впустил нарядную дамочку в щегольских бурочках с сынишкой, да тройку явно из деревенских, обутых в ужасные рыже-серые валенки.

Выбрали им отдельный кабинет. Не из самых из лучших, а так, для люда попроще. Но для приезжих, в том числе и для Варьки, ресторан ослепителен своей роскошью. Для честности я скажу, что позолота облуплена, стулья из старых, официант был не скор. Но для деревенского люда позолота, хрусталь, кабинеты, это роскошь богатства, прихоть коммунистического боярства в самом центре столицы.

От стеснения долго молчали. Потом засуетились, стали помалу вспоминать про былое, вспомнили про подростка. Варенька долго удивлялась, как вырос Павлуша, несколько раз напоминая ему про «дилекторский фонд». Подросток краснел, отворачивался от неприятного внимания старших.

Принесли и еду, тоже попроще. С голода да с мороза аппетит был удвоен, вместе со взрослыми уплетал и малец. Наелись, да вдруг и решились на что-то спиртное.

С простенькой водочки захмелели. Деда потянуло было на стариковскую сонь-дремоту. Бабёнку, наоборот, потянуло на плясовую. А Варьку – запеть. И тихий хрустальный её голосок вырвался из кабинетика и поплыл по звонам ресторанных бокалов, по однообразной стукотне вилок, ножей. Стихал звон пьяных бокалов, стихал вялый стукоток вилок-ножей. Мало-помалу чистый горный хрусталь варькиной песни вливался в уши разного сброда, собравшегося отобедать в дорогущей ресторанной тиши. Будь то вечер с шумным оркестром, Варькин слабенький голосок никто б не расслышал. Но время было обеднее, оркестра не полагалось, патефона тоже не разрешалось включать без особого на то дозволения важного метрдотеля.

Тихая старая песня про любовь старого Хазбулата к молоденькой жёнке, да про буйное отсечение его головы трогало каждого: сочетание нежных стихов и ангельского голосочка тронет и мёртвого.

Потихоньку Варенька разошлась. Пение становилось погромче, звон голоса тяжелел, как будто бы новенький колокольчик менял звук на более опытный, более мощный колокольный звон. Дед давно позабыл про дремоту, тётка румянилась от тепла, от рюмашки спиртного, от нахлынувших про давнюю молодость воспоминаний. Павлушка с аппетитом доедал царское угощенье, ёрзал на стуле: молоденькое тело хотело движений, но боялся и встать, и голос подать. Понимал, будет неправильно. Чистый голос пел старинную чистую песню про греховный смысл старинной любви, завораживал, пеленал, убаюкивал. Мишутку и убаюкало: уснул на тёплых материнских руках после борща да гурьевской каши.

За Хазбулатом последовала и «Калитка», за «Калиткой» другой старинный романс, сейчас уж и не вспомню какой. Варенька сознательно не пела про всеми любимые валенки, про ямщика, замерзавшего в голой степи. Валенки не привлекали её пыльной пошлостью, я ямщик напоминал до горькой боли про сибирскую степь, и тогда б хватануло по сердцу ностальгия по родине малой. А тогда тоску ничем не заглушишь, не обойдёшь.

Глебка ворвался в тишь кабинета, как пьяный купчишка в тишину дортуара благородных девиц: нелепо, неумно, громко и зря. Мишутка открыл спросонья глазёнки, оттолкнул отца от себя: «уходи, спать мне мешаешь, не видишь, как маменька, что ли, поёт»?

Деревенские будто очнулись, съежились враз. Заспешили за Глебкой, тащившим мальца к выходу из ресторанного балагана. Варенька на ходу скинула шаль, сунула тётке из Африкановки: «Никитичне передай»! Перед выходом из ресторана скинула щегольские бурочки, приложила их к шали, повторяя: «Никитичне, передай!» Уже на выходе их догнал красавец-джигит с Кавказских хребтов: «Спасибо, красавица, за песни твои!» Поданные им роскошный букет, конфеты, бутылку вина Варька сунула в бурочки-валенки. Мол, это тоже Никитичне передайте.

Раздражённого до нельзя Глебушку не узнать. Ревность кипела, смердила, от злости словно окреп. С силой тащил полуодетого сына в ждавший сына академика автомобиль, еле дождался жену, что упрашивала деревенских погостить у неё денька три. Те отказались: дескать, явно спешим на вокзал, поезд уходит. Скрепя сердце, поверила. Уже от машины крикнула: «не забудьте Никитичне гостинчика передать»!