Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

А бурану-пурге наплевать, царизм то или советская власть: разгулялся на славу. Вырвавшись на свободу из плена цехов, ветер крепчал, взметая снежную пыль почти что до неба. Африкановку занесло: где дороги или избы, где тракт или дорожка в тайгу, не понять, не видать. Ветер разносил сугробы, игрался: нахлобучит сугроб на дорогу, и не поймёшь, изба то или сарай. А то понесёт стог сена в снежной пыли, и посреди поля встанет, как вкопанный и торчит стог покосившейся пирамидкой.

Добрался до кладбища дикий буран. Кресты над покоем лежавших носил будто спички, землю с могил поднимал вместе со снегом – воевал! И, если б кто видел картину снежной войны, то сильно бы поразился. В самом центре бурана неслось над землей человеческое существо. Ведьма летала, махала руками, как крыльями вороньё, хохотала, кричала, и голос поднимался наверх с клочьем тумана: «верните мне сына!».

Побуранило да попаскудило над кладбищем, и ветер понес ведьму далее в степь. Руками пыталась вцепиться в надгробья могил, но ветер отрывал от могильников, гнал её дальше.

Мало-помалу холод обвил её тело. Платок сдуло ещё на заводе, и седые клочья волос сравнялись с клочьем бурана. Вата из куртки лезла наружу. И ветер сдувал вату, ровно как пух. Где-то на кладбище потеряла один валенок.

Остывал её пыл, остывало и тело. И, странно, через снег, попадавший в горло и нос, в ноздри протекал аромат шоколада. Горько-сладкий запах раздувал тонкие ноздри, добавляя ей злости: «Варька, подлюка, матери пожалела плиточку шоколада!» Сыпала проклятиями и на село, и на Варюху, и на Никитичну, и на Сталина самого. Хохотала, кружилась в странном танце безумия.

Холода не ощущала.

Внезапно в головушке трезвой мыслью бухнуло: «Три». И содрогнулась. И онемела. И околела в буранной степи.

Так и нашли по весне околевшую, без платка, в одном только валенке. С надкусанной плиткой чёрного шоколада в кармане ватника. На кладбище по молчаливому сговору не хоронили. Там же, в степи, наскоро вырыли яму, бросили в талую землю остывшее тело. Забросали землей. Ни креста, ни звёздочки, ни даже жердиночки с номером над могилой.

Люди старались стороночкой обходить то местечко: приметное было. Росли там крапива да чертополох да расторопша выше двух метров. Не ошибётся никто: странное место. Ровным кружочком росли заросли расторопши, бросая колючки свои по степи. Крапива жалила людям ноги босые, да чертополох колючки вонзал.

Варька весь день и весь вечер гоняла в больной голове мамкины «поздравления», и крутилось одно: «за что мне, за что»?

Готовила чай, относила бумаги по кабинетам, шутила, пыль протирала, печатала сверхсрочные и сверхнужные всем бумаги, а в голове крутилось, как пластинка, крутилось: за что?

Обрывками памяти раннее детство. Мать, подоив козу Изабеллу (нарочно назвала, так дразнила село), несёт крыночку с дымящимся молочком. Трёхлетняя дочка бежит, спотыкается вслед за мамашей. Та, полушутливо, полугрозя повторяя: «кто-то молочко будет пить, а кто-то посматривать», шаг не сбавляя, проходит в чистую избу.

Там уже Сёмка ломает свеженький каравай, мать наливает в две кружки жирное молочко. Первым пьет Сёмка, с наслаждением рукавом вытирает лицо, белые усики исчезают. Затем напивается мать.

Девчонкины большие глаза наливаются свежей и чистой слезой. Не отрываясь следит, как пьёт братец и мать. Мать, брезгливо смотря на малышку, забеливает чай оставшимся молочком, подает чаёк дочери. А та и радешенька тёплому чаю да солоноватому хлеба куску.

А то Варька могла остаться вовсе без чая: братец мог выпить всё молоко, и Варькины слезы капали на лопухи за избёнкой. Выкатится из избы, проскользнёт к своему тайному месту, наплачется там и уснет. Большие зеленые лопухи накроют девчушку, колышет их ветерок, принося успокоение.

Соседки из сердобольных (немало известно, что лучше соседей о нас никто не расскажет, даже мы сами), покормят бедняжку. Кто сладость морковки преподнесёт, кто от души даст стакан молока от коровы, кто шанежки испечёт, и для полсиротинки оставит. Про шанежки – это Никитична. Или сама или Алёшка найдут в лопухах (коли дело летом случается), а зимой постучатся в оконце, занесут к себе избу. Алёшка подхватит девчушку, покружит. Та от счастья визжит. Занесёт сосед в избу чистую, посадит за стол. А что есть на столе небогатом, тем и поделятся.

Так и питалась Варюшка от жалости бабьей села. А мать и радешенька. Гора с плеч, как девчонка из дома.

В доме Никитичны вечная толкотня. К Алёшке мальчишки залетают гурьбой по страшно таким важным пацаньим проделкам: то кататься на санках, то в тайгу за орехом сорвутся, а то сядут уроки творить. Толкотня!