Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Варькина мать вроде должна только радостней быть от неотлучной дружбы ребёнка с полюбившимся ей пареньком. Через ребенка лапищи свои легче к нему протянуть, а мать – в ревность!

Смастерил как-то Алёшка, ну, уж если быть совсем откровенным, не сам смастерил, а вместе с егерем, деревянную куклу. Пришли с Никитичной от заимки, развернули тряпицу, Алёшка дал в руки ребёнка забаву. Отдавало дерево запахом чистоты. Желтизна тела куклы, чернота больших глаз (самое долгое и трудное было для мастеров сотворить кукле глазки, такие же большие и чёрные, как у Варюшки) для взрослых – забава, для ребёнка – целая жизнь. Ребенок аж задохнулся от счастья. Молчит Варька, куклу прижала, глазищи слезами полны. Алёшка сам счастлив, что угодил.

Опомнилась девочка, понеслась за Никитичной в избу, споткнувшись босыми ножонками о порог. Но куклу не упустила. «Никитична, куколка голая, давай платьишко шить».

Набежали подружки, затискали куколку, и понеслась: кто чепчик для куколки вяжет, кто сарафан мастерит, а Алёшка выточил крохотные сапожки. А девчонки требуют уже и посудку им источить, и даже ложечку расписную.

Забавы хватило подружкам на день.

К вечеру мать спохватилась, пошла за ребёнком в надежде пересечься с заветным соседом.

Девчонки гурьбой играли у лопухов, кормили куклу обедом. Ни Никитичны, ни Алёшки во дворе не видать.

Варенька, заигравшись, как раз произносила: «вот, несу молочко, кто будет то молочко мое пить, а кто и посматривать…». Подружки на детский лепет совсем без вниманья: нужно постельку куколке соорудить, нужно из глины разбитый горшочек слепить воедино. Им не до смысла речей пятилетки.

Цепкие руки выхватили куклу из лапок ребенка. Крохотная головка вместе с надетым на неё розовым чепчиком полетела в даль лопухов, сама кукла полетела в крапиву.

Подружки хором, как сговорились, реветь! Варька едва трепыхалась в лапищах у матери. Чёрные очи в озёрах слезищ. А мать с разворотом свободной ладонью ей – раз, по губам!

Разбежались девчонки, бежали по избам, неся своё детское горе по мамкам да бабкам.

А куклу потом Алёшка таки достал из крапивы. Выточил новую голову и клеем столярным приклеил к тельцу из дерева. Варенька прятала куклу от матери и Семёна, как только могла: в своих лопухах, у Никитичны в сенях, у Алёшки в портфеле сховала однажды. Вот смеху в классе то было, когда он из сумки достал вместо тетради и карандаша детскую куклу. Вместе с классом смеялся мальчишка до колик.

Тельце куколки почернело со временем, трещинки по тельцу пошли, голову не раз приходилось клеить снова и снова. Но сапожки держались на крохотных ножках, и Варька красила их то синим, то красным, слюнявя карандаши.

После того, как мать вырвала куклу, Алёшка совсем не взлюбил тётку-соседку. По детски обидно было ему вспоминать, как куколку он вытачивал под надзором старого егеря, как куколка сохла, как искали состав для черноты чёрных глаз, как не давалась головка. Пальцы себе источил, добиваясь округлости формы.

Сам чуть не плакал, нет, не от крапивы, доставая куклу из гущи травы. Обида жгла очи: за что такая немилость к ребёнку?

И чёрная кошка обиды на соседку-мегеру не давала даже малейшей возможности ко сближению.

А у матери вновь виновата девчонка. Из-за неё вновь соседушка смотрит волчонком.

Пыталась вызвать на ревность. Табунками мужичонки ходили в избу, а сосед только брезгливо взгляд отворачивал.

Многолетняя борьба нравов не давала матери Варьки спокойно заснуть. И не понять, была то любовь или крайняя степень гордыни. Все мужички были рады-радешеньки переночевать с красавицей-ведьмой, а невинный парнишка пренебрёг, отказавшись от эдакой чести.

А уж когда Алёшка женился, да родили малютку, лютая ярость застила ей разум.

Ночной приворот не помог, так поможет зла процедура иная.

И стих младенец навеки, а Алёшка снова взгляд отводил. А тут ещё Никитична пороху в огонь сыпанула там, на похоронах.

А Варька здесь то при чём, спросите вы? А подрастала деваха, вот-вот станет красавицей. Куда её матери деться? В расход? А чем тогда жить? Чем унимать буйство плоти, грызшее изнутри еженощно? Зачем ей обуза, эта треклятая тварь?

И подпоила сыночка зельем злосчастным, заодно отравы хлебнул Демагог. И понеслась оргия чёрного в надежде власти над светлым.

Только страшно не любила она напоминать самой себе про чёткое «два», что торкнуло в голову, когда хохотала она при действии, как сыночек и Демагог ломали девчонку. Чёткое «два» стукнуло, как набат. Долго потом звенело в её голове, как от церковного звона. Старалась забыть, да никак не удавалось. Страшно становилось ведьмачке, страх вмёртвую въелся в душу.