Роман Парисов - Стулик

– Не печалься, – слышу я ласковый голос, нет, не голос – посыл, обнявший меня со всех сторон, и чувствую тепло вокруг. – Объект твоего сожаления – всего-то лишь она ?! Пшик, мгновение!.. А ты уж ненавидишь всё кругом – из-за того лишь, что не можешь обладать её минутной прелестью?!.

– Ты – Перец? – осенило меня.

– Эх, трубадур. Так ни разу и не вспомнил обо мне всё это время… Впрочем, я не в обиде. Главное, что ты – жив… после стольких дней запоя и бодибилдинга! Но… полетать всё равно тебе придётся – как я обещал. Не бойся, с концами не улетишь, – добавил Перец по-свойски. – Если только сам не захочешь. И если сам себя не забудешь.

– А возможны варианты?..

– Посмотри в окно.

Окно?! Ну да, окно. Вот оно, передо мной. В нём глубокое звёздное небо. И – два огромных шара, две планеты-близнеца ослепительно синей гаммы. Это Сириус, отстранённо говорит голос внутри меня, Сириус-двойная звезда. Она обитаема, там тоже люди. Только вот высоты они не боятся. За это планета даёт им энергию, и они летают. Потому нет и силы притяжения – откуда ей взяться, если высоты никто не боится?….

… «En Sirio hay ninos…» [29] На Сириусе есть дети (исп.). Лорка! Самый короткий стишок… И как это я тогда сиганул с той скалы… с такой высоты?!

– Улавливаешь? – продолжает голос. – Только зайти с другого конца – как причина станет следствием! …

Два огромных синих шара совсем рядом, они гипнотизируют, уводят в свои почти уже осязаемые объемные перспективы. Их притяжение колоссально, и я всё явственнее чувствую, как завораживает эта гигантская безучастная сила.

…куда сильнее, чем море тогда, на Кипре, и равнодушие вечности подступило к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку…

И я стремительно поплыл, как через рваные облака, сквозь оболочку образов, произвольно рождаемых вздорным сознанием – оно будто жило само по себе, независимо от неподвижной, вмершей в подушку головы… И я всё так же летел, да – я безусловно нёсся куда-то, и на пути была неиссякаемая и причудливая череда явлений, бессвязно перетекающих одно в другое, и я радостно чувствовал, как направленно и с ходу могу нырять в эти озёра, врезаться в них, проходить их насквозь, вживаться по пути в предлагаемые мне картинки, становясь их главным героем, с лёгкостью подхватывая и развивая сокрытый в них смысл. Там, в тех дивных лужицах, моментально открывалась мне настоящая суть вещей – подавляюще многомерная и одновременно донельзя простая, и бодрствующий мозг удивлённо вбирал обратно, в себя эти им же порождённые поразительные открытия… Но вот сменились декорации, и одну абсолютную истину вымещает почти бесследно другая, и вдруг ёмко и объёмно наплывает осознание чего-то нового, наконец-таки абсолютно непреложного – оставляя через миг лишь сладковатое, чуть стыдливое послевкусие… И – никакой, никакой надежды сделать стоп-кадр, чтоб вывести, вытащить туда хотя бы что-нибудь из этого , и чтоб мгновение, бесконечное в своей правдивости, обрело наконец своё заслуженное бессмертие, прежде чем стать ничем: ведь даже здесь, оказывается, явления неумолимо чередуются – поэтому наперекор, назло всему в руках у меня камера, и я слеплю, кощунственно слеплю тем самым флэшем против Солнца невесть откуда взявшуюся между мной и неземным закатом абсолютно голую точёную фигурку, которая охотно и восторженно извивается в изгибах, и я вспоминаю, кто она, и я понимаю, как это наконец-то прекрасно, и я знаю, что всё впустую, потому что это – уже – было, и потому что нельзя ничего из этого взять туда , но всё слеплю и слеплю вспышкой, и не могу, я не могу иначе – и плачу, и реву ручьями, и мне попутно интересно, как там в постели моё лицо, и я проверяю его почти немой рукой, но оно сухо и неподвижно… Порождения взорвавшегося мозга штурмуют Слово. Слово покоряется им полностью, моментально, безоговорочно, и они льются прямо через него. Обрывки каких-то райских стихов – по строфам, по буквам – явственно и выпукло проносятся перед моим нервным оком. Или: я с бешеною скоростью скольжу по строчкам и пытаюсь их впитать. Они гениальны, они не знают выразительного предела – они почти как музыка!… Чьи вы, чьи?! Вы были или ещё только будете?.. Будьте моими, как вас запомнить?! – И строки фонтанируют прямо в меня, будто назло, потому что нет и шанса их словить, хотя я ощущаю их на себе все и сразу – они как счастливые самодостаточные солнечные зайки… И начинаешь понимать на том конце, что – конечно! – попал в некий заказник энергоинформационного поля, и живут там стихи эти как нечто возможное, висят ли они в пассиве или уже писаны душами поэтов – они той , плавкой, текстуры, из того , невыразимого, ощущения, и им не вырваться сюда , да и не больно им надо… А когда я всё же мчусь к началу стиха, чтобы хоть как-то его запомнить, уже совсем иные слова, торопливые и не менее талантливые, отвоёвывают у начала его белое восторженное пространство, и снова накрывают меня невесомыми волнами любви, и я должен остановить хоть что-нибудь – чтобы войти же наконец в это неуловимое, пресловутое начало, ощутить его сердце и осязать его вечно, потому что я уже понял, что все стихи эти – мои, мои, потому что стихи эти – о моих, о моих началах, которые неумолимо неумолимо рассыпаются, и новые новые новые каллиграфические начала обдают меня счастием – и одновременно нестерпимой грустью, оттого что я отчётливо уже вижу в самом их сердце, сквозь беспечные доверчивые тычинки ту роковую раковую завязь, залог неминуемого конца, и ещё оттого что нечеловеческая гениальность этих строк умирает вместе с моим скольжением по ним – и я реву, реву, как в детстве, и щупаю на том конце подушку, но она суха и безответна…