Юнна Мориц - Рассказы о чудесном

После обеда пили чай с вареньем из грецких орехов. Орехи были целые, в скорлупе, но совсем мягкие, чуть потвёрже вишен, их надо было есть целиком. Отец часто приносил ей орехи и раскалывал молотком, вылущивая извилистые, сладковатые ядрышки. Но чтобы орехи можно было варить и жевать в скорлупе — до этого Маша бы не додумалась. И она улыбнулась тому, что купит и обязательно привезёт отцу эту невидаль, словно отец сделался младше Маши и даже совсем маленьким…

Пришла медсестра, пожилая, мужеподобная, в венчике из седых косиц. Её хриплый рокочущий голос наполнил собой всю квартиру. Она вела себя здесь по-хозяйски, как человек, всю свою жизнь проживший в этой семье, и строго объявила Маше, что её скверную кожу надо лечить, что она даст Маше в среду талончик к врачу, потому что никак не годится ходить в молодые годы с таким «запущенным лицом».

— У вас, Маня, волосы — как солнце, а глаза — зелёные, как листья, но эта кожа делает вас просто уродливой, а вывести всю эту дрянь ничего не стоит.

Медсестра ушла с тёткой в комнату, сделала ей какой-то укол и сказала, что, как всегда, придёт обезболить на ночь. «Странно, — подумала Маша, — приходит к умирающей женщине, а занимается ерундой, моими прыщами». Это было скорей удивительно, но не обидно. После укола Пелагея Григорьевна из комнаты не выходила, а осталась лежать там при занавешенной лампе. У неё тихо играла музыка.

Василий Дмитриевич вымыл посуду, прибрал, налил себе горячего кофе, закурил сигарету.

— Манечка, у Пелагеи Григорьевны неизлечимая болезнь. Неделю назад её выписали из больницы, потому что операция бесполезна. Она всё знает. Сейчас у неё улучшение, временное, очень скоро оно кончится смертью. Она всё знает, но её не покидает надежда на чудо. И она делает всё возможное, чтобы эта надежда не покидала её. Есть, знаете ли, сказка о том, как смерть пришла к сапожнику, раненному в живот, а сапожник заколотил гвоздями дыру в животе и притворился целым, здоровым. Смерть пришла, посмотрела на него и сказала жизни: бери, этот сапожник — твой.

Маша сидела напротив, сложив руки на груди. В её зелёных, как листья, глазах лежали слёзы живучей надежды.

— А что если сказка вещая? — прошептала она, оглядываясь, как будто хитрая смерть могла подслушивать их разговор. — Ведь бывали же чудеса, когда-то, давным-давно… Как хотите, а я верю, верю, и сейчас они с кем-то бывают… — шептала она, всей душой раскрываясь перед этим едва знакомым человеком и даже не кровным родственником.

— Бывают, бывают, — испуганно и торопливо согласился он вдруг, отпрянув от рыжего и зелёного пламени её деревенского лица. — Бывают, бывают! Ваша мать умерла, моя мать умерла, и ещё кое-кто, и мы с вами умрём, а чудеса — они, как же, бывают! Сейчас я поеду к себе в больницу, сделаю одну операцию, отдежурю и вернусь в десять утра, и мы сообразим, как жить дальше.

Маша совсем недолго пробыла наедине и чувствами ещё отойти не успела от всего, что они говорили тайным шёпотом на кухне, как снова пришла медсестра-грена-дёрша, озябшая и усталая. Она гремела стеклом и железом и, выключив музыку, рассказывала Пелагее Григорьевне что-то захватывающее из уличной жизни. Сделав укол, она не ушла домой, а поставила на плиту чайник, проверила, есть ли заварка, и вскоре крикнула, как бы вдаль, в летний лес:

— Чай гото-о-ов!

Пелагея Григорьевна вышла к столу, улыбаясь Маше и заправляя густые волосы под роговой гребень.

«И зачем её поднимать, когда можно чай подать в постель», — подумала Маша и сама ужаснулась тому, как быстро забыла она о сапожнике, который не умер.

Женщины пили чай, болтали о том о сём, о житейском, о погоде, о моде, о детях соседки, о том, что уже через месяц надо искать под Москвой дачу на съём, чтобы летом не умереть от жары и пыли. Потом «гренадёрша» ушла, напомнив, что ненадолго — до завтра!

Пелагея Григорьевна помогла Маше раздвинуть диванчик у стенки, на которой в соломенной рамке висела картинка: улыбающийся молодой человек, пригожий лицом, в красной четырехугольной шапочке и в белой накидке, сидел в желто-красном кресле за красным столом и белым гусиным пером записывал что-то в белую книгу. В красно-белом облаке летал над ним голубь, распластанный и лёгкий, как бабочка-белянка, в клюве голубь держал три прутика, или такую ветвь «из трех гвоздочков», как говорят в Летунёве. Происходила вся эта жизнь на мраморной веранде с тёмно-зелёным полом и рыжими колоннами. А вдали белели снежные горы и зеленели рощи.