Юнна Мориц - Рассказы о чудесном

Ведь есть же на свете чайники, которые думают, что прекрасней всего кипяток, и совсем, ну совсем ничего не знают о звёздах… И о том, что некоторые редкие чайники находят дорогу домой, куда бы ни забросила их судьба.

Тут как тут чайничек прыгнул в окно и стал кувыркаться в мокрой траве. Он купался там под дождём, пока совсем не отмылся от липкого мёда.

Бодрый и свежий чайничек, он помчался, сверкая, по извилистой длинной дороге из деревни Филофеевка в город Филофейск на Филофейную улицу.

Дул сильный ветер, и с деревца упало райское яблочко — прямо в бегущий чайник! Яблочко в нем застряло, и получилась великолепная красная крышка с хвостиком!

В плохую погоду чайники бегают гораздо быстрей. А электрички бегают одинаково и в плохую, и в хорошую погоду. В очень плохую погоду они бегают хуже, чем чайники. Поэтому, когда все вернулись усталые и продрогшие с дачи домой, маленький чайник уже стоял на своей полке, уткнувшись носиком в книги.

— Ой, райское яблочко! — сказал мальчик Митя и съел.

— Ты сам пришёл? — спросил он у чайничка.

— Сам! — ответил маленький чайник.

— Я так и подумал! — сказал Митя.

— Ты съел мою новую крышку, — сказал чайничек.

— Я так и подумал! — сказал Митя. И вместо крышки он положил на чайничек осенний кленовый лист, похожий на сказочную звезду, — на счастливую живую звезду.

— Я так и подумал! — сказал чайничек и три раза чихнул в доказательство, что всё это — чистая правда, а счастливая звезда три раза подпрыгнула.

«Всё прошлое — в настоящем, всё будущее — в прошлом!»— сказал сгоряча античный поэт и философ.

В наши дни, насыщенные научными потрясениями, одни люди, умудрённые неистощимыми знаниями, улыбнутся и перепишут эти слова в тетрадку, а другие, умудрённые такими же точно знаниями, будут потрясены столь наглядной и столь живучей глупостью античного «мудреца». Всё дело в том, что прозрения современной науки одновременно и подтверждают, и отрицают торжественную наивность древних. Торжественная наивность — интонация раннего детства. «Если сегодня не будет, как я хочу, — так чтобы завтра — было!» или «Во время войны моя мама ела одну картошку, потому что наши враги съели всё мясо, а картошку они не любили».

Но если бы не торжественная наивность человеческого детства, разве узнали бы мы, какими прекрасными были и какими прекрасными стали? Во всяком случае, мне совершенно ясно, что чудесное не изнемогает под тяжестью рационального опыта, а, наоборот, процветает сплошь и рядом, в самых неожиданных и до сей поры нигде не описанных формах, сохраняя своё живучее благородство и актуальную свежесть.

В моей истории все события прошлого рассказаны, как если бы они происходили в настоящем времени, а все события будущего — как если бы они уже произошли. Но это ровным счетом ничего не меняет. Зато помогает не извратить и не скомкать подробности, и не утратить живую нить этой, в общем, чудесной истории. Вот послушайте…

Маша Мискина, рыжая прыщавая дурнушка двадцати восьми лет, рослая и громоздкая, начисто обделённая напористым обаянием хрупкости и беззащитности, приехала в Москву навестить свою вдовую бездетную тетку Пелагею Григорьевну. Живёт Маша безбедно, десятый год работает дояркой, получает прилично и к деньгам относится с бережливостью — своё зелёное старое пальто наизнанку вывернула, перекроила, потёртые куски в складки прибрала, карманами занавесила, зато приобрела «музыкальную машину» и к ней десяток пластинок, весёлых и грустных, чтобы слушать всю эту музыку в подходящее для души время.

Отец Маши всю жизнь проработал плотником, ни ленью, ни пьянством, ничем худым себя не опозорил, в самые невзгодные времена не голодал, всегда корова была, свинья кормилась да кой-какая птица. Машина мать часто хворала — то животом, то грудью, но женщина была работящая, хлопотливая, чистоплотная, вылизывала дом свой, выхаживала каждую грядочку, а год с лишним назад умерла во сне от сердечного приступа. И Машин отец, Федор Григорьевич, смертно затосковал, но не запил и потихоньку не то чтобы справился со своим горем, а приспособился жить с ним, поскольку знал, что его незамужнюю и в летах дочь Машу пока любить больше некому. Не привлекала его голубка Маша ни парней, ни мужиков. Хоть бы вдовый какой подвернулся, пускай с детьми — разве это беда? Но ни в Летунёво, ни в Цвиркино, ни поблизости где — никто не умирал подходящим образом, чтобы пригожий человек остался с детьми без присмотра.