Сергей Жадан - Интернат

Осуществили, охотно соглашается Паша, чего там. Автобус когда будет? Будет, неохотно отвечает Алексей Елисеич, нервно подёргивая толстой щекой, точно по графику подачи. Ну и хорошо, отвечает на это Паша, ну и зашибись.

Бойцы стоят поодаль, смотрят на мокрую очередь, состоящую из одних женщин, пытаются как-то поднять боевой дух, разрядить, так сказать, хуёвую атмосферу, шутят, подсмеиваются друг над другом. Но женщин это только пугает: ничего хорошего они от военных не ждут, хватают свою еду, бегут назад, в здание вокзала. На Пашу бойцы по-прежнему посматривают недобро, мол, местный, а не воюет, бабами прикрывается. Что-то друг другу нашёптывают, сами же и смеются, показывая молодые сильные зубы. Паша стойко делает вид, что его это не касается. Стоит, подпирает колонну, слушает, как вверху над ним бормочут промерзшие голуби. Из-под навеса выходит один из бойцов — молодой, лет двадцати, светловолосый, аккуратный. Начищенные берцы. Да что там берцы — даже ногти подстрижены. Полноватый, правда. Белый маскхалат, чёрная пуховая куртка. На пингвина похож, думает Паша: черный верх, белый низ. И старая офицерская планшетка через плечо. Наверное, политрук. Поднимается по ступенькам к Паше, перебрасывает планшет за спину, достаёт из кармана яблоко, протягивает малому. Малой смотрит на него пренебрежительно, но яблоко берёт и сразу же начинает грызть, демонстративно не поблагодарив. Боец-пингвин смотрит на него, но не выдержав взгляда малого, поворачивается к Паше.

— Что, бать? — спрашивает деловито. — Как обстановка?

Говорит грамотно, без акцента, сразу понятно, что не местный. Хочет понять настрой мирного населения.

— Обстановка как обстановка, — отвечает Паша. Ну а что ему ещё ответить?

— Тяжело было? — продолжает спрашивать пингвин.

— В смысле? — не понимает его Паша.

— Ну под этими, — кивает пингвин головой на север, — тяжело было?

Малой тоже поднимает голову к Паше, мол, ну-ка, ну-ка, тяжело тебе было или нет? И голуби вверху, похоже, тоже высовывают свои клювы, прислушиваясь, что же он ответит.

— Тут женщины и дети, — осторожно говорит Паша. — Им тяжело.

— Ясно, — с пониманием кивает головой пингвин. — Ну ничего, прорвёмся, отстроимся. Твой? — показывает на малого.

— Племянник, — сразу предупреждает Паша.

— Где твой папа? — пингвин наклоняется к малому. Спрашивает дружелюбно, но смотрит придирчиво, ничего не пропустит.

— В танке сгорел, — говорит малой, хрустя яблоком.

— В чьём? — вспыхивает глазом пингвин.

— В своём, — отвечает малой, не моргнув. — Ему папа с войны пригнал. Мой дедушка, — поясняет.

— Да заливает он, — не выдерживает Паша. — Бросил их папа. Интернатский он.

— Сирота, значит, — сочувственно кивает головой пингвин. — А мама есть?

— Мама есть, — не возражает Паша. — Мама в рейсе. Проводница. — И тут же прикусывает язык.

— Проводница? — насторожено переспрашивает пингвин. — Ну и где она сейчас? Где её рейс?

Но тут его окликает Елисеич. Вовремя, между прочим. Вася, говорит, чего приебался к гражданскому лицу? Вася ещё раз недовольно бросает взгляд на малого, тот невозмутимо грызет яблоко, всем своим видом спрашивая: точно, Вась, чё доебался? Вася отворачивается, бежит к своим. Голуби разочарованно жмутся друг к другу, чтобы согреться.

Автобусы подгоняют где-то после девяти. Два потрёпанных лаза, один сине-зелёный, второй просто грязный, к тому же раньше оба явно использовались военными: на сине-зелёном висят порванные флаги, вдоль борта аэрозолем написан боевой лозунг, который уже не прочитать. А грязный, серый, подъезжает с выбитыми окнами, из которых печально свисают мокрые занавески, словно рваные паруса. И фары у него тоже разбиты. Да и номеров нет, если уж совсем откровенно. И в обоих лазах за рулём военные, то есть транспорт боевой. У грязного даже обшивка пробита в нескольких местах, досталось. Женщины сразу вываливают из вокзала, таща на себе мешки, сумки, разную домашнюю утварь, волоча за собой детей. Бросаются к автобусам, кричат, голосят. Алексей Елисеич поначалу даже не знает, что делать с этим гражданским населением, но быстро приходит в себя, протискивается ближе к автобусам, поднимает руку, ждёт, пока все успокоятся. А когда все более-менее успокаиваются, начинает злиться и объяснять, что, мол, нужно всем успокоиться и послушать то, что он скажет, а то никакого конструктива и рабочей обстановки, и вообще они все его тут подзаебали. Объясняет, что транспорт он снял с фронта, где ныне проливается кровь за правое дело, и потому, если они не сделают несколько шагов назад, у него вообще есть инструкция из центра послать всех нахуй и отправить транспорт назад, на передовую борьбы за счастливое будущее. И когда все умолкают, Елисеич говорит, важно покачивая толстыми щеками, что вот этот, сине-зелёный, поедет на комбинат, а вот этот, просто грязный, на посёлок.