Виктор Бычков - Вишенки

Состав часто останавливается на полустанках, а то и просто стоит в чистом поле. Тогда выселенцев выгоняют из вагонов, пересчитывают, хоронят умерших в дороге прямо здесь, без креста, без единой памяти о человеке. Был человек, рожал, воспитывал детей, работал, сеял, веял, говорил, смеялся – и не стало его. Только небольшой бугорок земли на безымянном полустанке, который через год-другой сольётся с общим пейзажем. И всё! Был человек, да весь вышел. А ведь и он о чём-то мечтал, грезил. И всё из-за чего? Кто и по какому такому праву исковеркал человеческие судьбы? Страшно становится Макару Егоровичу за такую жизнь. Страшно, и не видит способа победить это зло, исправить хоть что-то в человеческой судьбе, в своей жизни. Ему бы только до Соловков добраться, а там он…

Конвоиры рассказали, что часть вагонов отцепили, направили в сторону Ленинграда. Так теперь называется любимый город Макара Егоровича Санкт-Петербург.

– Тьфу, твою мать! – обычно уравновешенный и сдержанный в эмоциях выселенец Щербич смачно сплюнул на утрамбованную тысячами ног, немного примёрзшую землю, заматерился как самый последний босяк. – Это ж до какого маразма надо дойти, чтобы так назвать!

– Ты о ком это, старик? – конвоир, молоденький солдат из деревенских, с любопытством уставился на Макара Егоровича. – Ты это о ком?

– Я? – Щербич спохватился. – Ни о ком. О себе, сынок, только о себе. О ком-то говорить в наше время не принято, опасно стало.

– Ты на что намекаешь?

– Побойся Бога! Только о себе, грешном да непутёвом.

– A-а, тогда встань в строй и помалкивай.

Состав с оставшимися тремя вагонами, в одном из которых ехал и сын Макара Егоровича Степан, последовал дальше в сторону Питера, а их, человек триста, строили в шеренги по пять человек.

После очередной переклички старший конвоя дал команду «направо», и толпа мужиков, женщин с детишками безропотно, обреченно повернула на север.

– На Соловки, – пронёсся по колонне шёпот.

– Слава тебе Господи, – снова молча благодарил Бога один из выселенцев в старом, драном пальто, шапке-ушанке, в валенках с обрезанными голенищами. И блаженная улыбка всё чаще застывала на его сморщенном, высохшем, бородатом лице.

Больше полугода минуло с того времени, как повели Макара Егоровича из родного дома. Одежда давно поистрепалась, носил на себе то, что удавалось снять с умерших товарищей. Им уже ни к чему, а живым ещё сгодится.

Вот и шёл Щербич во всём чужом, и сам как будто уже не свой, чужой, совершенно не похожий на того жизнерадостного землевладельца, а в последнее время и старосту деревеньки Вишенки, что затерялась среди лесов и болот. Шёл на север, на Соловки, заставлял себя идти, не упасть, дойти наперекор всему до своей последней мечты. Эта мечта ещё держала, заставляла переставлять ноги, дышать, глотать изредка перепадавшую баланду. И идти. Идти назло всему, идти вопреки здравому смыслу. Казалось иногда: упади, ляг на обочину дороги, и всё, рай тебе обеспечен, закончатся страдания, нечеловеческие мучения. А мёртвому безразлично: заметёт снег, заморозит мороз или съедят голодные волки или собаки. Какая уже разница будет потом, когда тебя не станет, а останется от некогда живого человека комочек грязного, измождённого, вшивого тела в рванье на обочине дороги, на обочине жизни?

Но нет, он заставлял себя идти! Он будет идти! Он дойдёт! Он не из тех, кто останавливается по велению ленивого тела, кто поддаётся сиюминутному соблазну мнимого, обманчивого удовольствия. У него есть цель, и ради неё он превозможет всё, перешагнёт через себя уставшего, немощного и заставит идти. И будет переставлять ноги по этой утоптанной тысячами арестантов земле.

На привалах Макар Егорович хлебал лишь баланду и тёплую воду, что давали вместо чая. Корки хлеба откладывал в полу пальто: карманы были дырявыми, а зашить было нечем. Отдыхал вместе со всеми, тесно прижавшись друг к дружке в каких-то сараях, бывших заводских корпусах. Из трёхсот человек, что вышли в путь, оставалось не более ста. Среди живых идущих шёл и он. Его вела мечта, у него была цель. Как в той, прошлой жизни он умел и заставлял себя идти к мечте, так и сейчас передвигал ноги вопреки всем законам физиологии. Не выдерживали молодые, на первый взгляд, крепкие люди, падали на дорогу. Тогда с саней слазил кто-то из конвоиров, ногами сдвигал на обочину очередной остаток от человека, и колонна продолжала движение. В ней оставался он, Макар Егорович Щербич. Нет, то, что от него осталось: оболочка и желание дойти.