Виктор Бычков: Вишенки

Вот и сегодня, в воскресенье, на второй день свадьбы поднялся пораньше, принялся растапливать печку, Марфа с Надеждой что-то готовить ещё будут. У Гриней уже топилась печка, Данила видел, как тянуло дымом из трубы. Тоже стараются Глаша с Ефимом. Данила знает, что его сосед с самого первого дня женитьбы всегда сам растапливал печку, всё жену Глашу жалел. И теперь продолжает, сам топит.

Потянулись первые самые нетерпеливые гости, в основном мужики, им опохмелиться надо. Встречал их ещё на входе у калитки, вёл к отдельно стоящему столу у стенки сенцев, что Марфа специально накрыла для такого случая – поправлять здоровье слегка перебравшим гостям.

Уже, было, налили по второй чарке, Данила не пил, только пригубит, но за компанию приходилось сидеть вместе со всеми. Хозяин-то как-никак.

– А давай, Данила Никитич, – наладился, было, говорить Аким Козлов, как со стороны деревни послышалось тарахтение телеги. И чей-то крепкий мужской мат повис в воздухе.

– Кого нелёгкая несёт? – гости выбежали к калитке, уставились на деревенскую улицу.

В их сторону посреди улицы летел возок председателя колхоза Сидоркина Пантелея Ивановича. Сам возница стоял в возке, стегал кнутом и без того стелящегося по-над землёй жеребца.

– Что с ним? На Пантелея это непохоже, – изумились мужики. – Что-то стряслось!

– Сидите всё? – председатель осадил коня так, что тот взмыл на дыбы. – Грёба душу мать! Они всё сидят, не знают, так и страну пропить можно! Радио почему не слушаете, в креста телегу, печёнки, селезёнки и прочую требуху вашу мать, а водку хлещете?

От коня валил пар, спадали хлопья пены.

И гости, и хозяин так и замерли с чарками в руках, уставившись на такого непривычно злого и разъярённого председателя.

И птиц почему-то не стало слышно в эту пору, даже собаки замолчали. Только шумели на ветру деревья да дрожали с лёгким белым налётом листья осины.

Макар Егорович сидел в уголке теплушки, на нарах, смотрел, как горит в печурке, что посреди вагона, огонь. Неплотно закрытая дверца печки пропускала отблески пламени, они колыхались, бродили в темноте. Дежурный фонарь над входом практически ничего не освещал, мерцая в такт движению состава, отливало мёртвой серостью лицо конвоира, что дремал у двери.

Тепло, и слава Богу. Правда, в первый день, когда поезд тронулся, сильно дуло из щели, так Макар заделал, заткнул её тряпками, законопатил, потому и не дует больше. Вот уж не думал, что придётся вот так на старости лет как арестанту следовать в ссылку.

В районе около месяца держали в фильтрационном лагере, на работу не водили, практически не кормили. Так, утром и вечером по миске пустой баланды, и всё.

Наконец отобрали, рассортировали кого куда. Часть выселенцев направили, по слухам, в Сибирь, за Урал. А вот его, Щербича Макара Егоровича, а с ним ещё человек пятьсот отправлять будут, и опять по слухам, на Соловки.

Когда стало известно об этих двух маршрутах, старик не один раз молился Господу, чтобы Господь поспособствовал попасть на Соловки. Тянуло почему-то туда, возможно, рассказ Глаши подталкивал, обнадёживал. Да Макар себя-то и не видел больше в этом обществе, в окружении и энкавэдэшников, и товарищей по несчастью. Даже присутствие рядом родного сына Степана не особо радовало. Он прекрасно осознавал, что уготовано и сыну, и ему, его отцу. Винил в первую очередь себя, что не смог осчастливить Стёпку, помочь ему устроить жизнь по-человечески. Возможно, надо было что-то сделать по-другому, не так поступить, как поступил Макар Егорович, кто его знает? Чего себя казнить? Теперь не переиначишь, не повернёшь назад, не переделаешь.

Всё, был Макар Егорович Щербич и весь вышел. Хватит! И так Господь столько несчастий, горя навесил на одного человека, что в пору завыть или сойти с ума, а он-то держится, терпит, пока держится, пока терпит.

Ещё и ещё перебирает в памяти события последних дней, месяцев, лет и приходит к выводу, к выводу неутешительному, что терпение иссякло, пришёл конец ему. Сколько можно испытывать судьбу одного человека? Может, хватит? Ради чего всё это он выносил, терпел?

Одно радует, тешит душу – картина прощания, что всё чаще вспоминает Макар Егорович: Лиза с детишками и сын Лосевых Лёнька. Так и стоят в глазах. Да-а, хорошо, что взял под крыло невестку с внуками этот человек Лосев Михаил Михайлович. Вот уж воистину крепкий мужик. На одной ноге, но стоит на земле крепко, надёжно, не сдвинешь. Наверное, так и должен стоять любой человек, не выбивало бы только почву из-под ног государство. Вот с ним, с Макаром, так и поступило оно, государство, страна, Родина, да как ни назови, а роднее у него нет, хотя и поступили не по-человечески, не по-христиански.