Виктор Бычков - Вишенки

– Дочушка, милая, детки мои родные, не судите строго мамку свою, ой, не судите. Тяжко мне, ой, как тяжко! – и не сдержалась, упала головой на стол, зашлась в плаче. – И сестричку мою тоже никто не спасёт, не поможет ей, кроме меня, мамки вашей! – голосила Марфа. – Но всё равно простите меня, детки мои родные, простите мамку свою.

Бледная, с окаменелым лицом сидела Агаша, застыл в недоумении Вася, и только кровью налилось лицо у Вовки, заходили желваки от злости, да колючий взгляд нет-нет останавливался на рыдающей матери.

Первой не выдержала Агаша, обняла мамку, прижалась к ней, целуя волосы, мокрое лицо и тоже заплакала навзрыд. Следом Вася бочком придвинулся к мамке, обнял ручонками, уткнулся в бок, прижался и застыл так, шмыгая носом.

Заслышав плач в доме, вернулась малышня, добавили свои голоса, и вот уже почти всё семейство рыдало, голосило, всхлипывало.

– Куда? Стой! – Агаша резко отстранилась, кинулась за Вовкой, который успел выбежать во двор, бегом направился на ферму, туда, где работал отец.

– Стой, стой, кому сказала! Не смей, не смей, Вовка, прошу, не смей!

– Пускай бежит, дочушка, – Марфа тоже вышла на крыльцо, позвала дочь в дом. – Чему быть, того не миновать, – обречённо сказала она.

– Вот же гадёныш! – зло произнесла Агаша. – И в кого он только уродился, такой вредный?

– Не смей так говорить на братика, – урезонила мать. – Грех так на родного брата.

– Нет, ну ты посмотри: все люди как люди, а этот быстрее к папке, вот же… А с папкой, мама, сама разбирайся, тут я тебе не советчик, – не по-детски серьёзно закончила дочь.

– Хоть простила ли мамку свою, Агаша, ай нет? – жалобно, с надеждой в голосе спросила Марфа.

– Бог простит, мама, – снова по-взрослому ответила дочь. – Жаль мне вас – тебя и тётю Глашу. И дядю Ефима тоже жаль. И папку, – добавила чуть погодя. – И себя мне жалко, и всех вас жалко.

– Спасибо тебе, дочушка, – Марфа подошла к дочери, обняла её и снова заголосила, но уже на её плече.

А дочь не успокаивала, так и стояла с матерью, прижавшись к ней своим ещё детским тельцем, и по-женски сострадала, жалела её, поглаживая худенькой ладошкой костлявую спину мамы.

Данила влетел в дом. Марфа в это время лежала за ширмой на кровати, Агаша мыла посуду.

– Где? – разъярённое, пышущее гневом лицо не предвещала ничего хорошего.

– Па-а-ап-ка-а! Миленьки-и-и-ий! – Агаша кинулась на шею отцу, повисла на нём. – Папочка, миленький, хорошенький, не надо! Родненьки-и-ий, не трогай маму, не трогай мамочку, папочка, па-апа! Прости её папочка, прости её, миленький! – И упала на колени, поползла на коленях к отцу, прижалась к его ногам.

Вася уцепился в ноги отцу, тоже зарыдал, завизжал то ли от страха, то ли за компанию, то ли ещё от чего.

Вовка остался стоять на пороге, с неким злорадством наблюдал за родными людьми.

– Вот я! – Марфа вышла к мужу, простоволосая, с растрепанными, неприбранными волосами, сложила руки на груди, открыто, смело смотрела на Данилу.

– Вот я!

– Это правда? – выдохнул из себя мужчина. – Скажи, что неправда! Скажи, прошу! – глаза горели, умоляли.

– Правда, Данила Никитич, правда, отец, – не сменила ни позы, ни тона. – Если ты готов слушать, я всё расскажу тебе. И заранее прошу прощения, – упала, рухнула разом к ногам мужа, встала на колени. – Прошу, за-ради Христа прошу, прости меня. Виновата я пред тобой, Данилушка, но ты послушай меня и прости, прошу тебя.

Глаз не поднимала, так и стояла на коленях, обречённо склонив голову перед мужем.

– А-а-а-а! – заорал, захрипел Данила, сбросил с себя детей, рванулся на выход, чуть не сшиб всё так же стоящего там сына Вовку.

В таком же состоянии выскочил во двор, на улицу выходить не стал, а прямо через плетень, подмяв его под себя, ринулся к соседям, к Гриням.

Ефим вышел только что из-за стола, как увидел бегущего в дом Данилу и всё понял. Молча, без слов, с ходу Данила кинулся на хозяина, пытаясь ударить в челюсть. Ефим успел уклониться, и кулак просвистел рядом с носом.

– Погоди, погоди, Данила Никитич, – хозяин ещё надеялся урезонить незваного гостя, тешил себя надеждой на бескровное разрешение конфликта, хватал, отводил в сторону мелькающие руки соседа и лучшего друга, пока ещё друга.

– Убью! Не прощу, сволочь! – Данила ухватил за грудь Ефима, старался повалить на пол.

Налитые кровью глаза, такое же яростное лицо маячило перед глазами Ефима. Он тоже ухватил за грудки Данилу, и вот так застыли разъярённые, глаза в глаза, лицо в лицо, два соседа, два лучших друга, два самых заклятых врага.