Виктор Бычков - Вишенки

В этот день пахал сам Ефим, Кузьма съездил на лошади в Слободу за маслом для техники и теперь сидел на краю поля, поджидая дядьку, чтобы долить масла в двигатель.

Первым младшего брата Вовку заметил Кузьма, однако сразу не придал особого значения его появлению на поле: детишки частенько прибегали покататься на тракторе. Но мальчишка бежал явно не к нему, спотыкался, а то и падал на свежевспаханную землю и отчаянно махал руками. Наконец, его заметил Ефим, остановил трактор, пошёл навстречу пацану.

– Дядя Фимка, – задыхаясь, прокричал мальчик. – Дядя Фимка, мамка кличет. Она у вас в доме с тётей Глашей. Просила срочно, сей момент!

– Чего, не знаешь?

– He-а. Мамка не сказала, велела только позвать, и всё.

Оставив Кузьму на тракторе, бегом пустился домой.

«Вот оно, начинается, – шёл спешно, почти бежал. – Вот оно, начинается, – сверлило, стучало в висках. – Господи! Спаси и помилуй!»

Марфа лежала в передней хате за печкой, Глаша пеленала новорожденного. Это сразу, с первого взгляда определил Ефим.

– Тихо, тихо, Ефимушка, – остановила его жена. – Сюда нельзя, тут Марфа. Девочка родилась, – радостно сообщила Глаша. – На, покорми, дай грудь, – обратилась уже к сестре, поднесла к ней, положила рядом свёрток с ребёнком.

– Нет, сестричка, нет, – тихим, слабым голосом отозвалась Марфа.

– Не-ет, – и зарыдала за печкой.

Ефим стоял на порожке передней хаты и не мог ничего понять, как и не мог сдвинуться с места.

– Как нет? – оторопела Глаша, в недоумении переводя взгляд с мужа на сестру. – Ты что-нибудь понимаешь, Фимка?

В ответ он только развёл руками, как из-за печки снова раздался слабый, прерывистый голос Марфы.

– Мне нельзя, нельзя кормить её.

– Почему? – снова удивилась Глаша. – Нет молока, что ли?

– Нет, молоко как раз-то есть. Боюсь привыкнуть к ребёночку, потом уже не смогу.

– Что, что ты говоришь? – пораженная, почти кричала младшая сестра. – Что, что не сможешь?

Ефим вот только теперь начал понимать происходящее. Марфа готовилась оставить девочку у них, Гриней, потому и пришла рожать к ним в дом, и не хотела, боялась дать ей грудь. Если даст дитю вот сейчас сиську, то всё, не решится, оставит себе. Потому он ждал, боясь своим присутствием вспугнуть, нарушить то, что вот сейчас должно произойти в его доме; то, чего он боялся и страстно желал, ждал всё это последнее время, чем жил, дышал и остерегался, не верил до последней минуты.

– Глаша, сестричка, – снова заговорила Марфа. – Это ваша девочка, ва-аша-а-а, – неимоверным усилием воли ещё пыталась сдержать себя, не закричать. – Её отец – твой Ефим, сестричка. Прости меня, прости, – и уже рыдала, уткнувшись в подушку.

– К-к-ка-ак это? – Глаша не верила своим ушам, безумными глазами смотрела то на одного, то на другую. – Врёшь, не может быть!

– Правда, Глашенька, – сквозь слёзы проговорила Марфа. – Помнишь сенокос, грозу? Это тогда. Прости меня, сестрица, за-ради Христа, прости, но это ради тебя, для тебя я взяла на себя этот грех. Родила заместо тебя, мы же сёстры, одна кровь.

Глафира побледнела вся, зажала рот руками, сделала попытку выскочить из хаты, даже добежала до порога, упёрлась в широкую грудь мужа.

И вот здесь пронзило, ударило, как обухом по голове стукнуло! Вспомнила вдруг слова старца Афиногена, сказанные им на прощание там, в горах, в скалах Карелии.

«Обрати свой взор на мужа своего и сестру свою – это же одна кровь», – и всё встало на свои места.

– Вот оно как, вот оно что-о-о, – а сама уже повернулась, пошла за печку, упала на колени, обхватив руками малютку и сестру, зашлась в плаче, но уже в плаче благодарном, чистом, светлом, как и сама слеза. – Родные мои-и-и, миленькие-е-е! Сестрица моя, миленькая, родненькая-а-а. Господи, Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, не дайте умереть от счастья, от радости-и-и, – и заголосила, запричитала, стоя на коленях перед сестрой и ребёнком, как перед иконой, перед ликами святых. – Ой, счастье-то како-о-о-е, Господи! Мамочка, миленькая, папочка, отец мой родной, встаньте с того свету, придите, посмотрите на свою доченьку, как она счастлива-а-а! Марфушка, сестричка моя родная! Да я ж тебе по гроб жизни обязана. Родненькая моя-а-а!

Ефим оставался стоять на пороге, боясь сделать шаг к женщинам, к дочурке, боясь вспугнуть наметившееся понимание, зачатки его уже новой, полной семьи. Но, главное, к доченьке, дочурке. Его дочурке!

– Дочурка, доченька, дочурочка, доня, – шептал, говорил, говорил эти слова с каждым разом всё громче, всё смелее произносил и привыкал к ним, чтобы потом никогда в жизни не забыть их, не потерять, не замечал бегущих по щекам слёз. – Господи! Если ты есть, слава тебе Господи!