Виктор Бычков - Вишенки

Правильно, они ещё с фронта, нет, с детства друг за дружку любому глотку перегрызут, не только медведю. Что им медведь? Она их с детства, с малолетства помнит. Соседи всё-таки как-никак. Если кого-то из них обидели, они ж не смотрели – старше их противник, сильнее во сто крат, безразлично. Друг в беде! Этим всё сказано. И бросались на любого, и бились насмерть, не жалея ни себя, ни противника. Об этом вся деревня знала, многие побаивались. Говорили, бесшабашные парни растут, потеряют, ой, потеряют когда-нибудь головы бестолковые свои. Их, Фимку с Данилкой, безумно уважал первый драчун и забияка в округе покойный дед Прокоп Волчков, царствие ему небесное, тоже сосед, только с другого боку.

Бывало, поставит мальцов перед собой и ну учить драться!

Говорит, ты ему под дых, гада, под дых ал и в морду, он тогда винтом пойдёт, как миленький! А если ещё коленкой в рожу вдогонку, то и лафа-а, ихние не пляшут! Иди к отцу Василию, заказывай панихиду!

Может, поэтому деревенские не рисковали обижать и Марфу с Глашей, когда они остались одни, без родителей? Кто его знает, но она хорошо помнит, что стоило им сказать обидчикам на деревне, что расскажут Фимке с Данилкой, и отставали, как бабка нашептала.

Женщина так ушла в воспоминания, что и не заметила, как заговорила сама с собой, жестикулируя.

– Тьфу, меня, дуру, – спохватилась, опомнилась вдруг.

– Ты кого, мамка, бранила? – рядом с матерью стоял трёхлетний сынишка Стёпа, ковырял пальцем в носу, смотрел на неё, набычившись. – Тебя обидел кто-то? Ты скажи, мы им сейчас так дадим, так дадим, что мало не покажется! Я за тебя, мамка, я им!

Марфа встрепенулась, схватила в охапку сына, сильно прижала к себе, уткнув в него своё лицо.

– Защитник мой любименький! – захлёбывалась в его детских, родных запахах и всё вдыхала и вдыхала, не могла надышаться. – Да разве ж кто осмелиться подойти к твоей мамке, обидеть её, зная, что у ней такие защитники?! Они же знают, что один Стёпка чего стоит! – и разрыдалась, счастливая. Плакала, и как никогда понимала, что плачет от счастья, от радости, и ещё пуще заливалась слезами. А и пусть!

За зиму вывезли обозами и машинами всё зерно по госпоставкам, что было на колхозных складах. Не оставили даже семенной фонд, выгребли подчистую. Спасибо, Пантелей Иванович успел раздать на трудодни хоть малую толику того, что можно было отдать, что заработали колхозники.

Грини с Кольцовыми объединили свои трудодни, получилось негусто. Детские выходы на работу не приравняли к взрослым, хотя колхозники ревмя ревели на собрании в конце осени, требовали уравнять. Как-никак, а ребятишки себя не жалели, пупки надрывали на колхозной работе, а их мордой в дерьмо. Так дело не пойдёт!

– Поверьте мне, люди добрые, – взывал к пониманию, к совести председатель колхоза Пантелей Иванович Сидоркин. – Если детские трудодни приравнять к взрослым и выдать утверждённую норму зерна на них, то мы никак не выполним план хлебопоставки перед государством. А не выполним, по дворам шастать начнут, выгребут всё без остатка, как во времена продразвёрстки. Вам это надо? Вы что, не научены горьким опытом, хотите повторения? Вам это понятно? Чую, что нет, – выходил из себя председатель, теряя самообладание, потому как обиженный Назар Сёмкин не давал ему и слова сказать. Трое его малолетних сыновей вместе с мамкой отработали в колхозе весь год, сам хозяин просидел на завалинке – грыжа.

– Зажилил, зажилил, по своим распределил, а нас с пустым карманом оставил! А теперь прикрываешься государством, – с пеной на губах доказывал, обличал председателя Сёмкин.

– Ты закрой своё хайло, – в конец обозлённый председатель уже покинул президиум, решительно пошёл в зал. – Я тебе, сволочь ленивая, тварь гнилая, сейчас покажу, кто зажилил! – и на ходу закатывал рукава. – Сейчас твою килу вмах вылечу, вправлю как следует!

– Нет такого закону больных людей забижать! – продолжал блажить мужик, но на всякий случай пробирался поближе к входной двери. – Тем более – председателю! Тут тебе не царская охранка, а советская власть!

Дело в том, что Назар за лето из леса на себе натаскал брёвен на баньку и на новый хлев для коровы. И это-то с грыжей! И сырой травы наносил из-за речки, на зиму хватит. А в колхоз – ни ногой! Грыжа! Жена с сыновьями пластаются, а хозяин – нет! Больным оказался. Для деревенских это не было секретом. Тем более и характер у Назара склочный, как у самой последней бабы: он везде был, всё знает, готов любого поучать, чужого мнения на дух не переносил.