Виктор Бычков - Вишенки

Вот с дочуркой старшей как-то нехорошо получается. Марфа понимает, что в деревне дети с младенчества приучены к тяжёлому крестьянскому труду, и она с Глашкой не были исключением и при живых родителях, а что говорить, когда сиротами остались? Э-э, да что говорить? Лиха досталось столько, что с избытком на несколько жизней хватило бы. Мечталось, грезилось, что вот детки пойдут, особенно дочурки, то уж им она, мамка то есть, приготовит другую долю, более счастливую, лёгкую. Выстрадает, вымолит, выработает для них лучшей доли, лучшей жизни. И все обновы – им! И от трудной, тяжкой работы оградит; и выучатся, барышнями станут; и мужья у них будут не деревенским чета; и жить будут не в избах крестьянских, а как пан Буглак – в покоях; а вокруг служки да няньки! А как оно получилось?

День-деньской со всеми бабами Наденька её, ребёнок одиннадцатилетний, на солнцепёке с тяпкой! И ни слова роптания, недовольства! Всё полет да полет колхозные поля. А куда деться?

И мысли, слова тоже не детские, всё больше о работе, о сорняках.

А она ведь куклами не наигралась, Господи! За что ей такие труды тяжкие?! И куда подевались мечты мамкины о счастье для дочери? Неужели они, негодники, похоронились в трудах деревенских, крестьянских? А как по-другому жить в деревне? Это где видано, чтобы детишек к труду с малолетства не приучать? Кем они тогда вырастут, кем станут? Лодырь – это же не кличка, это уже приговор. К блаженному, к инвалиду относятся с пониманием, а вот лодырей, трутней на деревне никогда не жаловали. Презирали – да, но жалеть? Вот уж нет!

А Агаша? Да если бы не она, на кого детвору оставить? Она же у них заместо мамки: и накормит, и сопли вытрет, и рассудит, и накажет, и похвалит. И ещё порывается бежать в поле, мол, мамка, я тебе подмогну чуточку. Как такую не жалеть, как такой дочуркой не гордится?

Что ж это всё о девках да о девках? Один Вовка чего стоит. Шесть лет, дитё дитём, сопли по колено, картавит, букву «р» выговорить не может, а уже кормилец! Да-да! Кормилец!

Кузя изладил ему удочку, так он днями на Деснянке, в любую погоду. Бывает, так продрогнет, что зуб на зуб не попадает, а сидит, уставится на поплавок из гусиного пера и сидит. Зато каждый божий день сковородка, а то и две жареной рыбки на столе стоит! Не беда, что это пескари да уклейки, важно, что есть. Это ли не подспорье? Это ли не помощь родителям?

И рыбак деревенский Мишка Янков его, Вовку, привечает, разговаривает с ним, с ребёнком, на равных, как со взрослым. Позволяет иногда у него в лодке сидеть, с лодки рыбку ловить. Про игры детские забыл, с ровесниками не гуляет, семье помогает. Bo-от они, ребятишки какие у Марфы да Данилы! Не стыдно людям в глаза глядеть. Только самим родителям стыдно перед ними, детками своими. Не о таком детстве мечтали они с мужем, нет, не о таком.

Женщина ещё долго перебирала в уме свою жизнь, детишек, мужа и вдруг вспомнила о Глаше с Ефимом, и зашлась душа, захолонула. Прижала руку к уже выпирающему животу и села прямо на землю, под яблоню.

– Вот тебе раз, и вот тебе два, – проговорила, зажмурилась. – 0-хо-хо! Как же дальше? Что дальше будет?

В тот момент, в ту роковую грозу, когда они с Ефимом остались вдвоём в копне сена, и мысли не было согрешить с чужим мужиком. Да их и раньше никогда не возникало в голове Марфы. Это же грех даже думать об этом, а не то что… А смотри ты, произошло, как ни называй это, а всё равно – блуд. Но она себя успокаивает и свято верит, что не от гулящего нрава, не плотью взбесилась, не блудила с Ефимом, а сделала то, что сестра её единоутробная сделать не может вот уже более пятнадцати лет – родить ребёнка. И ради Глаши это, для неё она выносит, выстрадает Ефимом зачатое дитё и с лёгким сердцем, с чистой совестью вручит его семье Гриней, сестрице своей в первую очередь. Ведь о ней думка была, о ней горемычной. Марфа ещё пока не знает, как это произойдёт, как отдаст ребёночка, но то, что произойдёт обязательно, у неё сомнений нет и быть не может. Для Глаши, именно для Глаши и ради Глаши она пошла на такой шаг, на такой грех. Постой-постой, а грех ли это? Можно ли считать её поступок тогдашний в копне сена с мужиком сестринским грехом? Кто определит, кто даст ответ? К чьему слову прислушаться? И на кого равняться она должна, с кого брать пример в определении того случая? На людскую молву? А стоит ли? И всегда ли права та молва? Что молва может дать взамен Глаше? Кто Глашу спасёт?

Марфа видит, давно видит и как никто в округе знает и понимает свою сестру. Как она страдает, как она страдает, бедненькая! Кто и чем сможет измерить её страдания, её мучения? Ведь не от хорошей жизни она бросилась в омут. И не от безделья обрекла себя на хождение, на паломничество по святым местам. Потому как желает, страстно желает Глашка родить ребёнка. Она бредит этим, разве неизвестно то родственникам? Ещё как известно. И всем деревенским, особенно бабам, всё это ведомо и понятно.