Юрий Андрухович - Двенадцать обручей

— Кого? — спросил Артур, сверкнув огоньком сигареты.

Вопреки окружающей темноте, он почувствовал, как у него — вне связи с нею — темнеет в глазах и до истомы хочется тут и сейчас стиснуть ее или хотя бы впиться губами в губы.

— Да нет, не то, что ты подумал, — поясняла Рома, — нет, тот шлагбаум, вот почему он сломан, потому что он на меня наваливался, а я упиралась, потом он полез рукой мне между ног…

Артур застонал, потроша в воздухе наполовину недокуренную прилуцкую. Тьма в глазах сгустилась гуще всех теменей на свете.

— …потому что он хотел меня… ну ты понимаешь… прямо на том шлагбауме, а я не давалась, и тогда мы сломали шлагбаум, и упали в ту траву, я была сверху, стиснула его изо всех сил коленями — ты же сам заметил там, что ту траву кто-то примял…

— Дальше, — сказал Артур из предпоследних сил.

— Дальше ничего, — пожала плечами Рома. — Я оставила его в лесу одного и вернулась на гору. Ты уже спал, когда я пришла.

От всего этого она едва не стучала зубами. Но ей стало лучше — она рассказала все, что должна была рассказать. Неужели от любви?

Артур почувствовал, что внутренняя тьма не отпустит его, пока этого не случится.

— Я все видел, — сказал он. — Я побежал за тобой следом. И стоял чуть поодаль. В лунном свете было прекрасно видно. Потом я пошел назад.

На самом деле он действительно шел той ночью следом — но не за нею. Он соврал, ибо должен был соврать. Неужели от любви?

— Так ты был там?

Она подалась всем телом ему навстречу. Это было единственным спасением для них обоих — иначе можно было околеть в этом металлическом гробу. Они начали дико и больно целоваться, подобного не случалось уже несколько лет — она перелезла к нему на колени и очутилась так близко, что все поплыло и завертелось: это было жадное и отчаянное барахтанье и немного покусываний, разгребание тяжелой намокшей одежды в надежде прорваться к теплу, к коже, какие-то тряпки полетели на заднее сиденье, он наконец отыскал под десятым свитером и живот, и ложбину между грудями; хватаясь свободной рукой за карман плаща ( осторожно, осторожно, повторял единственное, что знал), он случайно нажал на какой-то рычаг и — слава конструкторам-империалистам! — спинка откинулась назад со ржавым скрежетом…

Только теперь они слегка успокоились и продолжили уже совсем по-другому — плавно и умело, найдя силу давления и ритм. Ее чуть вытянутое от нежности лицо качалось над ним в сполохах, она зажмурила глаза, разряды молний гвоздили по крыше, крыльям и бамперу великанского драндулета, но, не причинив им зла, с шипением отскакивали, все выглядело почти так же, как в первую после их знакомства ночь — его волосы так же были мокры (правда, теперь немного мешала марлевая геройская отметина, но она лишь прибавляла любви), снаружи так же сыпал мокрый весенний снег, раскладушка на кухне так же предательски шаталась и трещала всем каркасом, как это древнее облезшее сиденье, Рома так же прикрывала рукой уста, давясь стонами и охами (да, тогда это было вполне объяснимо: сон Коли в комнате, — но зачем сейчас-то?), а он так же восторженно и удивленно прибывал необъятными струями радости.

(Поэтому, когда откуда-то с горного хребта к ним на самое дно пропасти слетело бледное, облепленное белым существо с опущенными заснеженными усами и скорбно прижалось снаружи к стеклу, они так ничего и не заметили, занятые исключительно самими собой. А Мольфар, раньше носивший Ромину фамилию Вороныч, побыл около них лишь недолгую минуту — и бессильно отошел, развалился на белые снежные хлопья.)

Только тогда их прорвало слегка охрипшим и невыносимым завершением, после чего, как всегда, они надолго и счастливо замерли. Как ни удивительно — но громы и молнии вскоре замерли тоже. Точнее, они двинулись прочь, пропадая в каких-то отдаленных мирах. Только остатки мокрого снега еще сеялись из небесных резервуаров, но все нежнее и медленнее.

— Так хорошо, — сказала Рома только тогда, когда уже можно было снова что-то говорить.

— Но ты могла раздавить яйцо, — пробормотал Артур, зашуршав плащом.

Она начала смеяться, вздрагивая у него на груди.

— Это была бы ужасная потеря, — сказала она и снова зашлась смехом.

— Ты не о том подумала, — возразил он.

И снова прошуршав, вынул из кармана плаща писанку — с оранжевыми крестами и звездами на черном потустороннем фоне, да еще и с двумя золотисто-волнистыми поясками вверху и внизу. Теперь ее можно было разглядеть в лунном свете, вдруг заполнившем собою все ущелье вкупе с автомобильными скелетами и потрохами и беспрепятственно проникшем внутрь их приюта на колесах.