Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Вот только…

На секунду лицо Голощекого изменилось.

На секунду в глазах Голощекого мелькнуло странное выражение – не отчаяния, нет, какое к черту отчаяние? – безысходности. Безысходности, вызванной вовсе не положением дел.

Медленно погружаясь в хаос чужих мыслей, дед Серафим машинально смотрел на шелковые портьеры, по детски дивясь их явственно ощущаемой свежести, на огромную хрустальную люстру, сказочно переливающуюся в веселых солнечных лучах. И вдруг в этой счастливой игре теней и света он различил нелепую, совершенно невозможную в царстве чистоты паутинку.

Она медленно раскачивалась высоко над головой Голощекого.

Серафим поежился. Увидев паутинку, он как бы сразу понял, увидел причину безысходности, гложущей Голощекого. И понимающе спросил:

– Давно?

– Два месяца и четыре дня.

– Здесь похоронили? В Москве?

– А как по другому? Не в сраный же Энск везти.

– Она долго болела? – дед знал, что задает главные вопросы.

– Над ней дети смеялись, – Голощекий плотно сжал зубы. Его нисколько не удивили вопросы деда Серафима. Наверное, он давно ждал таких вопросов, может, сам себе задавал такие простые вопросы. Его лицо освещала автоматическая улыбка, не имеющая никакого отношения к тому, что он говорил. – Она была лучшим ребенком на свете. – Он не врал. – Я нанимал для нее специальных нянек, – он просто не мог врать. – Они ее не любили. Им нужны были деньги. Суки вислогубые, – без всякого выражения выругался он. Ненависть заполняла его всего. – Девочка была не такая, как все. Ну, ты, наверное, знаешь, как выглядит ребенок даун, – мрачно взглянул Голощекий на Серафима, хотя лицо его освещала все та же автоматическая улыбка. – Я возил девочку в Германию и в Швейцарию, я показывал ее израильским и бельгийским профессорам, но что даже самый лучший специалист может сделать с такой болезнью? Все они пидоры и придурки, так тебе скажу, дед, им только бы куш сорвать. – И безнадежно покачал головой: – Им не только на канцелярские расходы хватало.

– Сколько лет она прожила?

– Пять лет и шесть месяцев, – ответил Голощекий. Он не мог ошибиться даже на один день, так глубока была его боль. – Дети над ней смеялись. Няня выводила девочку во двор и дети ее дразнили. Она была не такой, как все. Это только сейчас она стала такой, как все.

– А жена?

Голощекий не ответил.

Но дед и не ждал ответа.

Тут Семину совсем ничего не светит, понял он. Бабу Голощекий увел у Семина по любви. Что бы там ни было, но бабу он увел по любви. На нем мертвецов – как кисточек на абажуре, он готов завалить страну дурью, плевать, кто там загибается в кислотных глюках, но бабу он увел по любви, это факт, тут ничего не поделаешь. Правда, счастье на этом кончилось – жизнь Голощекого достала. Он сломан. Совсем сломан. Хорошо Голощекому уже никогда не будет, хоть отдай ему всю Азию, все рынки Европы и Азии. Так что можно было не тратить деньги, можно было не ездить в Москву, понял дед. Я бы мог прямо сейчас заставить Голощекого раскаяться, выложить карты на стол, я даже думал свести его с Семиным – пусть поговорят, раскроют сердца, но Семин опоздал: жизнь сама достала Голощекого. После смерти единственной дочери ему уже хорошо не будет. Дела не имеют значения, в сущности, Голощекий мертв. Он давно уже живет не делами, а ненавистью и болью. Безысходность так велика, что не хватит его надолго. И не важно, подменят Голощекому парашют на старую простыню или он сам сломается, бегая на горных лыжах где-нибудь в Швейцарии или в Норвегии. Главное, что вмешиваться в его жизнь сейчас не надо, это может привести ко всяким неожиданностям. А зачем они? Пусть сорвется в пропасть сам. Его не хватит надолго, потому, что он жил в мире, который выдумал и заселил всякими тварями сам. Не в мире Божием. Вот и осталось его совсем не намного.

А еще, покачал головой дед, Голощекий, он же Парашютист, кажется, ничего не понял. До него совсем не дошло, зачем я к нему приходил и почему сейчас уйду. Через несколько минут он вызовет длинноногую секретаршу и тупо спросит: «Был здесь дед? Такой с румяными щечками?» И длинноногая дура (умная! умная!) ответит: «О чем это вы? Нет такого в списке». И Парашютист заорет в голос: «Дура!» А в машине, конечно, пристанет Семин. «Ну, почему? – пристанет он. – Ну, почему ты не совладал, Серафим? Что тебе помешало? Ты же знаешь, что эта падла, он весь в крови, он в пене и в блевоте нариков с головы до ног! Он сидит в облаке трупного запаха, ты разве не учуял запаха, Серафим? Ему давно пора лечь под могильную плиту и чтобы имени на плите не было!»