Игорь Гергенрёдер: Селение любви

— Кончай! Кончай!

Побежал размашисто, коротко и сильно дыша. От его спины пахло потом, обнимая его, я прижался щекой к шершавой загорелой шее в мелких волосках.

В городьбе мы полежали, слушая птиц, жуя травинки; вернулась разведка, доложила — парочка движется в нашем направлении.

Мы поползли в пёстрой и цепкой гуще зарослей.

— Арно! — сдавленно позвал Гога; меня пропустили вперёд к нему: он лежал за упавшим трухлявым столбом, проросшим травой. Протянул мне бинокль: я увидел стебли болиголова. Гога слегка повернул бинокль у меня в руках.

— Вот они…

Близко, будто в двух шагах от меня, обнимались парень и девушка. Я увидел поцелуй, который соединился в сознании с ударом пули в грудь — так дразняще-тяжела была его неотразимая жгучесть. Меня пронзило смутное чувство, оно напомнило то, что я пережил, просыпаясь впервые в комнате Валтасара, когда мне привиделся таящий счастье занавес.

Придёт время, и я переживу… то же? Нет! Насколько сильнее, необъятнее это окажется!

Гога — ему тогда будет семнадцать: мужественный старший друг; шестнадцатилетний Саня Тучный — молчун, силач; неповоротливый чудаковатый одноклассник мой Бармаль — всех их застанет рядом со мной то, что случится.

В то время я уже не один дома — у меня пятилетний брат Родька с родинкой над левой бровью, как у Марфы, с вьющимися, как у Валтасара, волосами. Пока Родька не подрастёт, мне намертво запрещено говорить ему, что мы не родные, и я зову Валтасара и Марфу папой и мамой. У нас теперь две комнаты — мы с братом в старой, а родители — в соседней: жильцы оттуда переехали, и её дали нашей семье. Чёрный Павел с Агриппиной Веденеевной — по-прежнему наши соседи.

6.

Последние дни августа — с Каспийского моря дует бриз и словно нагоняет непонятное волнение. Кусты кизила перед нашим окном здорово разрослись, окно день и ночь открыто, и извилистые длинные ветки с тёмно-красными ягодами, клонясь, лезут в комнату, от их запаха кружится голова. В который раз мне снится странный сон, увиденный в первую мою ночь в этой комнате: сейчас я сорву занавес — закричу на весь мир о счастье!..

— Чего спать не даёшь? — сердится заспанный Родька.

— Что? Я говорил что? — испуганно спрашиваю.

— Смеёсься, — бормочет Родька. — Смеёсься, смеёсься…

Непривычное, редкое для наших иссушенных мест явление: с утра, с беглыми паузами, расточает себя дождь. На школьной волейбольной площадке скупо блестят лужи, напоминая новую жесть. Послезавтра — первое сентября, но в сегодняшний вечер одноэтажная неприглядная школа пуста, безразлично смотрит тёмными окнами.

Гога катал меня на велосипеде — подъехал сюда поиграть в волейбол; я сижу на мокрой лавке: у дождя — перерыв. Громоздящееся небо, местами сизое, местами фиолетовое, приблизило лик — солнце просвечивает сквозь тучу, подобную спруту, походя на его холодно следящий глаз: кажется, спрут пытливо уставился на тебя.

Вот-вот дождь примется за своё, но пока на площадке играют. Подпрыгивают, бьют по мячу знакомые ребята, девчонки — и одна незнакомая, в малиновых шортах: прямые отчётливо-жёлтые волосы рассыпчато взмётываются от её подскоков, взмахов руки, и это заражает меня саднящей нервностью сопротивления.

— Клёвая девочка! — сказали у меня над головой: я почему-то чувствую — сказали о ней, хотя девушек несколько.

— Девочка! — другой голос бросил с безулыбчивым сарказмом. — Лет двадцать пять.

— Да ну…

— А ты погляди.

Мне раздражающе сладко оттого, что у неё капризное, высокомерное лицо — бьёт по мячу, будто даёт пощёчину. Я беспомощно раздваиваюсь: молитвенное к ней устремление не уступает странному веселью от уличающего её: «Девочка!.. двадцать пять лет!..» Я почему-то на неё злюсь, хочется рассмеяться ей в лицо…

Хлынуло — игроки кинулись к брошенным на траву курткам, бегут, накрываясь, к домам.

— Гога! Гога! Смотри-и! — возбуждённо, зло кричу, показываю на медленно идущую: у неё нет куртки, она одна не спешит.

Нетерпеливо-яростно, ненавидя ногу, которая бесстыже подводит меня, влезаю на Гогин велосипед:

— Гогочка, толкни! Толкни, пожалуйста!

Он толкает велосипед. Изо всех сил жму здоровой ногой на педаль, проезжаю мимо неё — руль пропадает куда-то: я погружаюсь в глухую полынь, будто в слепоту колкого фантастичного ликования.

Гога выуживает меня из травы, я в ней по пояс, подо мной смачно хлюпает, чавкает, майка липнет к телу.