Наталия Ким - Родина моя, Автозавод

Дело было в конце 1997-го. Как-то вечером раздался звонок в дверь, дома я была одна, сдерживая брешущую собаку (миттельшнауцера Герду, даму нервную во всех отношениях), отворила дверь. На пороге оказался пожилой человек лет шестидесяти пяти, больше всего напоминавший помятого жизнью Деда Мороза. Косясь на псину, он сказал дословно следующее:

— Здравствуйте, уважаемая! Я — бомж. Меня зовут дядя Паша. Не будете ли вы так добры — разрешите мне взять ваш дверной коврик для ночлега?… У меня есть средств а для обработки… вот, пожалуйста… — показал какое-то условное Фейри. — А кроме того, раз в неделю Красный Крест устраивает нам помывку, вот, гляньте… — показал справку. — Обязуюсь возвращать каждое утро в семь…

Голос у него был такой хороший — уютный глуховатый басок. Седая борода, смуглый, морщинистый, очки на носу. В общем, я не нашлась с отказом, еще пара соседей тоже разрешили брать ему эти самые коврики. Родители не были против, хотя мама ужасно смущалась — он жил возле батареи на лестнице, окно над батареей смотрело прямо в окно нашей кухни. Вот, говорила мама, как некрасиво — он, наверное, видит, как мы тут в тепле едим-сидим, а он…

По дяде Паше можно было проверять часы. В 23.00 ковриков не было, в 7.00 они были. Постепенно к нему все привыкли, выносили еду, книги и газеты — он очень любил читать, одежду, какие-то старые одеяла и диванные подушки. Он все принимал с благодарностью и достоинством. На моей памяти никогда больше ничего не попросил. Где он прятал все свое добро — никто не знал, возможно, где-то на чердаке, но суть в том, что в 7.00 он уходил из подъезда на промысел — собирал всякий утиль. Мама несколько раз с ним разговаривала коротко, выяснилось, что он сиделец, сидел долго, за убийство на бытовой почве. Вернулся в свою деревню под Волоколамском — а дома не обнаружил: дом сгорел, жена с сыном переехали куда-то, никто толком сказать не мог куда, а они ему не писали вообще. Пытался наводить справки, но махнул рукой — ему негде было жить и не на что есть. Дальше он пытался оформить пенсию и опять-таки не смог насобирать какие-то нужные бумажки. Короче, никому в целом свете не было до него дела, выходит. Он подался в Москву…

Со временем ему стали доверять гулять с собаками, что он охотно проделывал, в качестве платы получал пачку кефира и батон хлеба, денег в руки не брал. Один раз дядя Паша заболел, тогда кто-то вызвал ему «Скорую». Через три недели он вернулся и зажил на прежнем месте. Несколько раз его гонял участковый, но как-то без фанатизма, больше для проформы. Насколько я знаю, никто из нашего не самого дружелюбного в мире подъезда не был особо возмущен его пребыванием, потому что знаменитого бомжацкого запаха не было, он «чисто ходил». Некоторые пускали дядю Пашу мыться, мы тоже это делали пару раз. Он пил чай, потом шел на лестницу…

Кормили, пускали в душ, но никто из имевших крышу над головой не забрал его к себе. Никто не рвался ему помочь добиться каких-то своих прав, выправить документы, оформить пенсию, найти жилье или работу. Никто!.. Я уверена, что это сделала бы моя мама, но она, увы, к тому моменту уже тяжело болела, а потом ее не стало. Я же осталась одна с маленькой дочкой и все-таки подспудно побаивалась стать ему другом, помощником, хоть что-то сделать больше, чем просто подать милостыню в виде еды или мытья!.. За это я когда-нибудь отвечу, как и за многих малых сих, ради которых не оторвала задницу от стула, не сделала шага в сторону от привычной и удобной житейской колеи…

Летом дядя Паша исчезал, поздней осенью возвращался. Летом, говорит, пока тепло, жил в парках, «на природе», мылся в Серебряном Бору или в Филевском парке. Появлялся загоревший, выглядел всегда спокойным и основательным, в 23.00 собирал коврики…

Один раз вышло так, что мы с ним застряли в лифте, я рано шла на работу, а он отправился на свой промысел. Когда лифт остановился, дядя Паша заметно занервничал, жал на все кнопки, басил что-то диспетчерше: мол, ай, побыстрей, уважаемая, очень тут нехорошо… Я спросила, почему, собственно, нехорошо, а он мне рассказал такую историю:

— Когда в Москву добирался, заночевал в Клину в детском парке. Жарко было, я тама в фонтане ночью помылся как следует, манатки стиранул. Развесил на кусту, а сам залез в кабинку чертова колеса, оно такое ржавое было, старое, я думал, не работает… накидал там муравы, ветошкой прикрыл, заснул. А проснулся я уже наверху, в чем мать родила сижу на самой верхотуре! Колесо-то рабочее оказалось, его запустили, пока я спал, да и остановили как раз со мной в небесах-то. Я лежу ни жив ни мертв и высунуться боюсь — боюсь высоты-то! И крикнуть срамно, я ж голышом, детишек напугаю еще, чудище бородатое и голое, мать чесна! А еще думаю — как там одежда-то, не унес бы кто! Сумку я с собой взял, так там одне валенки и полотенце старое. Ну я полежал-полежал — колесо не движется, а по нужде уже очень приперло, ну я как-то извернулся, полотенцем обмотался и давай кричать, мол, люди, спуститя вниз, пропадаю! Они тама внизу забегали, закричали, милицию… в общем, спустили меня — и напрямки в отделение, еле я упросил барахлишко свое с куста снять. Десять суток дали мне, потом пинком под зад… так что не люблю я вот это вот висение черте как и черте где!