Наталия Ким: Родина моя, Автозавод

Шикарный мужчина получил три года с конфискацией, и это ему еще повезло — Риткин папаша крупно подмазал, чтобы имя его дочери исчезло из протокола, а Геннадий таким образом избежал статьи за растление, что ему бы здорово аукнулось во время отсидки. Но больше всего, конечно, повезло юной дурынде, тут Люська была исключительно права.

Хрупкая интеллигентная бабулечка Марина Ильинична, бывшая преподавательница бальных танцев в ДК ЗИЛ, смешно жаловалась на соседа по коммуналке, бывшего зэка. Больше всего ее возмущало то, что он мылся в ванной, не запирая дверей, она подглядела, как он встает под душ в трусах, майке и носках — и намыливается, вроде бы и искупался, и постирался. «Я же не могу потом вставать в такую ванну, как вы думаете, Валечка?! Мне же все время кажется, что от его носков там остались следы!» — тонким голосом возмущалась бывшая балерина. Один раз, набравшись храбрости, старушка распахнула пошире дверь ванной и сказала: «Георгий! Я подарю вам тазик, только умоляю, прекратите эти маргинальные выходки!» Жорка, намыливая трусы, сверкнул железными зубами: «Илинишна, закройся! Нахер мне твой тазик, курена ты балетная…»

Все это, захлебываясь, побулькивая и прикладывая к глазам пожелтевшие кружевца, Марина Ильинична излагала на нашей кухне моей кроткой бабушке, к которой, собственно, пришла спросить совета как к бывшей зэчке: мол, как укротить безобразного хулигана? Бабушка мялась и говорила что-то успокаивающе неразборчивое: мол, это еще ничего, бывает и хуже, хорошо, что вообще он моется, а на зоне мытья и не было в то время, снежком пазухи оботрешь и… На что Марина Ильинична нервически вскрикивала: «Боже мой, Валюша, как же вы, женщины, там жили среди такого свинства?»

К концу 70-х, прекратив всякую трудовую деятельность, Марина Ильинична прикипела душой к храму на окраине Москвы, куда с некоторых пор стали приходить глухонемые на исповедь и службы с сурдопереводом. Каждое воскресенье старушка направлялась к ранней литургии — пряменькая, балетной походкой, с седым пучочком в шпильках, прикрытым «мантилькой» — так она называла какую-то условно парадную дырчатую ветошь. В храме было ей хорошо, спокойно, люди кругом суетились только руками и пальцами, мычали, но не было в этой толпе ни агрессии, ни попыток куда-то «пролезть» и на чем-то настоять, что совершенно устраивало Марину Ильиничну: она не выносила хамства, шума и беспорядка. У нее никогда не было семьи и детей, никаких романов — она была чопорной и брезгливой, советская власть дала ей образование, работу, затем учениц после пенсии — кружок при жэке, который она вела, пока в середине 90-х все кружки постепенно не прекратили свою работу где бы то ни было. Всю жизнь в соседках у Марины Ильиничны была ее ровесница, одинокая учительница младших классов, уживались они вполне мирно, выписывали на двоих две газеты и менялись ими по вечерам. Но учительница умерла, и вот в ее комнатке, которая пару лет простояла закрытой, водворился дальний родственник — внучатый, что ли, племянник, некто Жора, специалист по угону чужих автотранспортных средств, за что к тому моменту и отсидел. Марина Ильинична была в ужасе от вида нового соседа — он был кривым на один глаз, сверкал наколками разной степени свежести, и почему-то особенно оскорбляли ее детские ямочки на щеках «бандита», когда он смеялся, — ей казалось, что это он как-то нарочно глумится над ней.

Жора был вполне беззлобным бойким мужиком, шугануть бабуську любил — это он называл «вывести гуся», то есть выворачивал претензии «Илинишны» таким образом, что она начинала чувствовать себя неправой и виноватой не только в конкретной какой-то мелкой неурядице, но и глобально. Например, старушка Георгию, как она его официально называла, ставила на вид, насколько он безобразно и неряшливо ест, не вычищает из раковины съедобное мусорное крошево, что способствует размножению тараканов. «А что, Илинишна, ты-то небось жопу у станка перед зеркалом рвала, пока я по детдомам-то ошивался? Нас там аккуратности не учили, знаешь, да и на зоне у каждого своя ложка за голенищем имелась, а таракан тоже личность, он по крайней мере мне не тыкает в мое „непотребство“, он такой же урка, как я!» — заворачивал Жорка таким тоном, что Марина Ильинична столбенела, судорожно глотала успокоительные капельки и приходила плакать к моей бабушке: «Что ж, виновата я, что у меня жизнь иначе сложилась? А и правда, что я на него — что он в жизни видел, кроме сволочей да губителей, ах, вот из-за нас, сытых и спокойных, родятся на свете такие поганцы — слишком хорошо мы жили, Валечка, теперь такой вот заслуженный конец моему спокойствию…»