Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Узнав, что его настигла неизлечимая болезнь, Ху принимает решение ― по логике, задаваемой автором, другого выбора ему уже не остается ― посвятить остаток жизни не просто доделыванию того, что не соответствовало его представлениям о совершенстве, а разрешению в себе главного «метафизического уравнения с бесконечным числом неизвестных».

Гонимый чувством, что обязан дойти до конца некогда избранного пути, проскочив по возможности через никчемные этапы ― такие, как воспроизведение реальности через копирование, ― Ху, живущий в Калифорнии, не перестает наведываться во Францию, теша себя уверенностью, что если разгадка и ждет его, то именно там, да и не было уже времени на обходные пути. Больной художник пересекает Атлантический океан чуть ли не ежемесячно, летает дневными рейсами, чтобы иметь возможность понаблюдать лишний раз за игрой оттенков церулеума в небе над Атлантикой, которые давно и безуспешно изучает в холстах французского мариниста Будэна. И в конце концов, чтобы не тратить последние силы на многочасовые перелеты, в Бретани, на побережье Бискайского залива, Ху приобретает недвижимость ― рыбацкую «хижину» с видом на океан. Из окон дома открывается вид на ту самую бухту и скалистый берег, изображенные на одном из холстов Будэна, над которым Ху промучился не один год ― по заказу, так и оставшемуся невыполненным.

И вот в одно сентябрьское утро, будучи уже на исходе сил, стоя перед окном с видом на океан, Ху прозревает. Вся его жизнь, проведенная в плену мелких людских страстей, прикрываемых, как положено, громкими фразами, обыкновенной нуждой и идеями, чаще всего чужими, в которые сам он никогда по-настоящему не верил, и вот теперь даже остаток жизни, «голый край, на который не хватило краски» ― всё это было ничем иным, как «абсолютизированием не абсолютного». Стремясь постичь окружающий мир через отображение, в какой-то мере машинально, с максимальной достоверностью копируя его, а затем, когда стало ясно, что и этот подход ни к чему не приведет, для упрощения решив снимать «копию с копии», сделанной кем-то до него, Ху понял главное. Бездонность мироздания, с мириадами деталей, из которых оно состоит, невозможно передать при помощи ограниченных средств и за ограниченный отрезок времени. В мире всё единично. Даже он сам ― неотъемлемая часть окружающего мира, деталь морского пейзажа, того, что простирается за окном перед его глазами. А пейзаж ― это мизерная деталь его самого.

Впервые всё сливалось в сознании художника в одну цельную картину. Время ― вот где первопричина заблуждений, вот где замаскирована настоящая яма. Ведь в действительности время ― не более чем условность. Эта условность и приводила к путанице, потому что подразумевала первичность одних вещей по отношению к другим. Стоило это понять, как стало невозможным цепляться за жизнь, измерять ее, опять же, временным аршином. Это казалось отныне бессмысленным малодушием…

Спустившись к причалу под домом, где Ху держал в небольшой бухте старенький катер, которым не мог пользоваться из-за немощи, он выплыл в открытое море, взял курс на горизонт, туда, где небесная хлябь поигрывала божественными оттенками церулеума, и на полном ходу плыл в никуда, пока в баке было топливо… Ни тела художника, ни катера так никогда и не обнаружили.

Есть ли смысл уточнять, что тема «закрашивания голых углов» выглядела недописанным эскизом. Этакий реквием, сотрясающий своды мироздания (исполняемый ныне здравствующими). Не то гимн жизни (отгремевший для ушедших в лучший мир). Дань каким-то «вечным снам», «закрашиванию». Сам подход ― злостного агностика ― к решению главного «уравнения», казался и подавно неубедительным. В поисках ответов на главные вопросы художник быстрее других понимает тщетность «литературщины» ― то есть разбавленности, свойственной искусству в его обычном, широком понимании слова.

Меня не оставляло и другое опасение, что Хэддл заодно отмочил свой обычный номер: напоследок пошутил, не устоял перед своим обычным соблазном. Не набросал ли он карикатуру на себя самого, пусть с подспудным желанием оправдаться, мало ли что потом подумают? Не откатал ли он этакий панегирик на то, во что выльются позднее, пока лишь припрятанные под сукно, его собственные фантасмагории? Предсмертные аберрации Ху по сравнению с тем, что предстояло пережить Анне ― и мне надлежало стать свидетелем ее хождения по мукам, ― были всего лишь прелюдией.

Одна подробность заслуживает здесь особого внимания. Как ни удивительно, основная часть рукописи была доведена Хэддлом до чистовика задолго до постигших его невзгод ― установить это было нетрудно, ― в то время, когда он и не подозревал, что болен и что дни его сочтены. В течение последнего рокового года в ткань повествования была вшита лишь обычная для Хэддла русская тема, выстроенная на линии полурусского персонажа. Без этого он уже не мог обойтись, подобно человеку, которому мучительно трудно, это выше его сил, расставаться со свидетелем собственных согрешений, ― я давно придерживался этой точки зрения. Но в оправдание Хэддлу будет сказано: русскому герою отводилось на сей раз не так много места, всего лишь роль этакого антигероя, змея-искусителя, ведь должен был кто-то вывести рассказчика на чистую воду.