Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Как истукан, я разглядывал ее костюм, сумку, висевшую на спинке стула, дерево в кадке и наш неубранный стол. С безмолвно-грустной улыбкой Анна пристально глядела мне в глаза, взглядом умоляя не осуждать ее. В следующий миг она вынула из кармашка жакета флакончик и показала его на просвет.

И вправду сероватый порошок. С какими-то крошками, похожими на хлебные. Ни за что на свете я не смог бы предположить, что так выглядит то, что остается от человека после кремационной камеры.

— Мне года не хватит, чтобы всё объездить, ― сказала Анна. ― Прости… Я испортила тебе обед.

В следующий миг я в свой черед стал извиняться перед ней за то, что не могу перебороть в себе чувства помутнения, которое вдруг выворачивало меня наизнанку, от мысли, что моя собеседница сжимает в кулаке прах своего мужа ― все, что осталось от живого и некогда близкого мне человека.

Чтобы покончить с недомолвками и окончательно разогнать все домыслы, Анна принялась излагать всю свою невероятную эпопею, начиная с завещания, оставленного Хэддлом в ящике письменного стола, и заканчивая безумной, воистину инфернальной программой ее пребывания в Париже.

Часть пепла она должна была развеять с Эйфелевой башни, поднявшись на лифте на последнюю, третью площадку. Другую порцию праха, запаянную в металлическую капсулу, нужно было бросить в Сену, но непременно с моста Александра III, ― у Хэддла был рассказ с таким названием. В списке значились также цветочные горшки в коридорах третьеразрядного отеля, находившегося в Латинском квартале, где Джон останавливался в давние времена, еще до Анны и до меня, когда не мог разбрасываться деньгами, но там Анна успела побывать с утра, до нашей встречи: тайком и чуть не попавшись, ей удалось рассыпать пепел по цветочным горшкам на двух этажах. Как она умудрилась бродить по гостинице незамеченной, официально не проживая в ней, я предпочитал ее не расспрашивать. Но осознав вдруг, какие казусы могут скрываться за ее скованным рассказом, я думал об этом потом весь день.

Кроме того, ей предстояло побывать в Рамбуйе ― лес под Парижем. Кстати пришлась и поездка в Цюрих: постоялый двор в одном из его пригородов, зоопарк, джазовая пивная тоже значились в перечне. До приезда во Францию Анне пришлось проделывать ритуал у себя дома ― в ресторанах, кинотеатрах, библиотеках, парках и т. д.

Все это выглядело не просто невероятным и шокирующим, но в конце концов трагичным. Реальность происходящего предстала моим глазам в еще более щемящей наготе лишь тогда, когда Анна попросила меня о помощи. Джон заверил ее перед кончиной (говорить уже не мог, выписывал отдельные слова на клочках бумаги), что я был единственный, на кого она могла по-настоящему рассчитывать.

Доверие обязывало. Мороз продирал меня по спине. Хотя я и спрашивал себя, отчего Хэддл так расчувствовался в мой адрес? Надежных знакомых у него и помимо меня было хоть отбавляй. Но в чем я прекрасно отдавал себе отчет, так это в одной детали, которой Анна, судя по всему, не придавала значения ― тому, откуда в голове ее мужа взялась сама идея распорядиться о развеивании праха.

Годы назад, под Биаррицем, на эту тему фантазировала за обеденным столом Анриетта, девушка с соседской фермы. С той разницей, что Джон попросил развеять прах не там, где не успел побывать при жизни, а в тех местах, в которых бывал, знал их и, возможно, полюбил. Было очевидно, что даже в таком скорбном и, можно сказать, запредельно важном деле он не смог устоять перед своим эго…

После кафена улице Риволи, когда Анна у меня на глазах высыпала пепел в шеффлеру, я не мог спокойно опускать руку в карман пиджака. Боялся нащупать на дне кармана подозрительные крошки. Когда мы вместе заходили в кафе, я больше не заказывал кофе, перешел на прозрачные напитки. Лимонад, белое вино, просто вода — хоть знаешь, что пьешь. Мне казалось, что это лучший способ подстраховать себя, да и ее, на случай, если у нее появится искушение подсыпать мне в чашку или в стакан щепотку содержимого флакона. Чем черт не шутит? Ведь в черной кофейной субстанции взвесь ритуального порошка оказалась бы незаметной.

Да и в самом деле, кто мог гарантировать, что при своей непомерной фантазии Хэддл не замыслил чего-нибудь в этом духе? Если уж он решил увековечить свою память столь радикальным образом ― оставив частицу себя повсюду, ― он вполне мог позаботиться и о том, чтобы друзья носили его в себе в буквальном смысле слова.