Вячеслав Репин - Антигония. Роман

В чем я не уверен, так это в том, что у Хэддла не было других, более веских личных причин. Больше того, я убежден, что здесь и проросло давно посеянное семя. И даже если вера в тотальное, абсолютное слово, которая Хэддлу была не чужда, с возрастом убывает в душе любого уравновешенного человека, посвятившего жизнь книгам или литературе ― убывает аналогично, наверное, вере в высшие силы, в Бога, как в доброго симпатичного дедушку, присматривающего издалека за нашим бултыханием посреди штормящего океана и время от времени сочувственно помахивающего нам ручкой, ― возврат к истокам, к первичной мере вещей неизбежно происходит с каждым, кто жил по-настоящему, а не просто жил-поживал да добра наживал, а то и попросту спал наяву, отсыпаясь перед вечной жизнью. Но рассуждать на эту тему можно было бы до бесконечности.

До упада можно спорить и о том, не является ли всё это раздуванием из мухи слона? Отсюда, мол, от преувеличения собственной значимости, и все вопрошания, все жалобы. В том числе и на устарелость юридических концепций, которыми забаррикадировалось от реальности современное авторское право и с которых кормится весь писчебумажный мир. Так называемая «презумпция собственности» ― это лишь одна из таких отживших норм и отнюдь не самая архаичная.

Но предположим всё же, что всё это насущно для судеб мира сего. Должна ли, в самом деле, кончина автора влечь за собой «прекращение» его права на изъятие «произведения» из обращения, как это прокламирует законодательство? Само осуществление этого права, может ли оно быть сколько-нибудь действенным средством в борьбе с глобальными мировыми хворями, такими, как обесценивание информации ? Должна ли информация быть достоянием тех и только тех, кто якобы в состоянии оценить ее должным образом? Но всё должное ― в конце концов, абстрактный и, по сути, моральный императив. А мораль ― временна и кому-то всегда прислуживает. Если этого не понимать, тогда уж лучше сразу отдать мир на поруки спецслужбам и разведывательным учреждениям. Там-то найдут информации применение! Не проще ли, не честнее ли, если уж под сомнение ставится все, отгородиться от соблазнов полностью? Не последовательнее ли будет уединиться ото всех подальше? Хватает же на это ума у других людей. В любой стране есть глухомань, деревня монастыри, в конце концов…

Уединиться и молчать. Вместо того чтобы сочинять истории на злобу дня, имеющие прямое отношение к миру сему, а затем искушать поразевавших рты неофитов своим интеллектуальным гурманством, перебирая собственные ощущения своими же пятернями, как фортепьянные клавиши. Нет ли здесь ломанья, спекуляции?

Слухи о странном перформансе Хэддла расползались не так стремительно, как сам он, по-видимому, планировал. Некоторое брожение, молчаливое выжидание реакции от других, да и просто пожимание плечами ― это всё, что приходилось наблюдать в реакции тех, кто прежде считал за доблесть выяснять с Хэддлом отношения.

Но и этих людей можно было понять. Хэддл лишил оппонентов главного ― самого текста. А те редкие строки его последнего опуса, которые просачивались в специализированные издания ― наиболее любопытным удалось обзавестись экземпляром или копией, здесь идея Джона тоже давала течь, ― отклики сопровождались вялым рассусоливанием о том, что текст будто бы стоит той расправы, которую учинил над ним сам автор, ибо слишком «герметичен». Редко кто превозносил его. В их числе был, как ни удивительно, заклятый недруг Хэддла, Грэхем Стэмп. Он считал роман лучшим детищем Хэддла, а саму его позицию расценивал как «мужественную и безысходную».

Сам Хэддл оставался в стороне от пересудов. Его мысли уже были заняты другим. Впоследствии я слышал это и от Анны…

Мастерство, достигаемое через копирование чужих произведений, как основа преемственности в искусстве и залог его жизнеспособности, ― всё это не сложнее, чем само деление живой клетки, благодаря которому стало возможным продолжение рода человеческого, а именно так и выглядела основная идея, если попытаться свести ее к наглядной формуле, ― этому и была посвящена злополучная книга, представлявшая собой вполне традиционное по жанру жизнеописание художника. Речь шла о необычной судьбе и еще более необычном финале некого Ху ― по-английски имя так и писалось Who ― американца китайского происхождения.

Редчайшей одаренности художник копиист, Ху всю жизнь посвятил копированию картин мастеров импрессионизма. Единственный жанр, который не поддавался его кисти, были маринистские пейзажи. Поскольку жизнь и искусство были для Ху единым целым, внутренняя эволюция художника, фанатично преданного своему делу, не могла не привести его к пароксизму: собственная жизнь стала казаться Ху копией, в ином формате, чей-то чужой жизни. Профессиональное отклонение едва не привело его к умопомешательству ― на манер гражданина Кейна, героя Орсона Уэллса, который вполне мог бы быть прототипом Ху, если бы не разрыв между эпохами и характерными для них напастями. От окончательного «затмения» спасла, как всегда, другая болезнь…