Вячеслав Репин - Антигония. Роман

— Нужно уметь носить свой крест молча! И если уж к себе уважения не хватает, из уважения к окружающим… Ведь даже несчастье… если ты этого еще не понял… это личное дело каждого.

— Крест все носят, не ты один… Твой же становится всё тяжелее, ― зачем-то травил я его. ― Эти вещи никогда никому не сходят с рук. За них всегда приходится расплачиваться.

— Чистоплюйство… Тщеславие… Гордыня и море зависти, ― продолжал он твердить свое, глухой к моим словам. ― И ты хочешь убедить меня, что однажды что-то изменится? Да надо быть безмозглым идиотом, чтобы поверить в эти россказни. Это навеки! Вы превратились в вольгус популюс. Вы бездарный, выродившийся род… А если что-то и смогли сохранить в себе, так это дар, воистину врожденный, действовать всем на нервы, шантажировать своим нытьем! Своей тоской, видите ли, по несбыточному! Но даже это возвышенное нытье кроет под собой низменный расчет. Расчет недееспособного попрошайки!..

Все самое обидное было сказано. Подобных претензий мы никогда еще друг другу не предъявляли. Но едва ли я думал об этом в ту минуту. Эти размышления преследовали меня уже позднее и очень долгое время…

Я, помнится, заплатил за обед. Блондин с колечком в мочке уха стал вдвойне услужлив, как будто бы даже сочувствовал нам: отказывался включить в счет вино, и мне было неловко перед ним.

Мы сели в машину. Я решил вести. В полном безмолвии мы проехали километров тридцать. Хэддл заговорил первым:

— Я сказал всё это сгоряча… Хотя я действительно так думаю.

— Я тоже, ― сказал я. ― Тоже сгоряча.

Я высадил его перед гостиницей на рю des Beaux-Arts. Готовясь к объяснениям с Анной, он не предложил мне войти в отель, чтобы я с ней хотя бы поздоровался. Машину в пункт проката мне предстояло отогнать самому.

А утром следующего дня ― было уже около десяти, я не хотел досаждать им раньше, ― когда я позвонил в гостиницу, мне сказали, что Хэддлы уже уехали. В Женеву. Вскоре был вынужден вернуться в Москву и я. В том году мне пришлось свернуть все свои планы. Но самое нелепое во всей этой истории заключалось даже не в том, что мы разъехались в разные концы света в беспросветно мрачном настроении и с тяжелой обидой на сердце, наговорив друг другу несусветной чепухи, а в том, что это было нашей последней встречей…

Прямым ходомиз Вашингтона, с новой короткой стрижкой, в необычном пестром наряде, Пенни выглядела свежей и слегка распустившейся ― как ремонтантная роза, повторно зацветшая в холода. Глазам было и больно и радостно на нее смотреть…

Был уже ноябрь месяц. Встретившись в кафе, чтобы обменяться новостями, как повелось между нами с тех пор, как мы разъехались, мы сидели в залитой солнцем забегаловке для туристов возле Трокадеро. Наблюдая за тем, как она выкапывает со дна сумочки пакетики папиросной бумаги, исчирканные телефонными шифровками, и скручивает себе изящную папироску ― табачок был всё тот же, марки Данхилл, ― я утопал в хаосе своих чувств, уже не знал, так ли безвозвратно канули в прошлое наши отношения, так ли всё стало ясно и просто во мне самом.

Я проклинал себя за мимолетную слабость. Наконец-то она расправила крылья. Останься она со мной, этого никогда бы не случилось. Ради ее же благополучия я запрещал себе относиться к ней как прежде. Благо Пенни держалась подслеповато, как всегда витала в облаках и, конечно же, много и без умолку говорила…

От ее сигаретки в солнечных лучах получались красиво завивающиеся синеватые косички. Она трещала на все лады о своем новом амплуа, от которого голова у нее шла кругом. Вот уже третий месяц она занималась скупкой произведений искусства для нью-йоркских барыг, промышлявших торгами. Ей хорошо платили. Услышав, что я опять живу в переездах, Пенни стала предлагать мне ключи от своей новой квартирки, на рю де Понтьё, за Елисейскими полями. Ей всё равно нужно было поехать в Лондон на неделю, и квартира пустовала. Вновь и вновь она рассказывала о Хэддлах, с которыми виделась в Вашингтоне минувшей осенью.

В жизни Джона наступил черный период. То неуплаченные налоги. То очередная судебная тяжба, высасывавшая из него все соки. Досконально всех подробностей Пенни не знала, но по ее описаниям, Хэддл стал якобы гораздо мягче, снисходительнее и чуть ли даже не сдал. А может быть, просто не мог прийти в себя после недавней болезни (вряд ли, думал я, ведь от болезни обычно черствеют). Даже находясь в Вашингтоне, отлучившись из дому всего на пару дней, Хэддл был связан какими-то медпроцедурами, ни на день будто бы не мог прервать назначенный курс лечения. Пенни попыталась выпытать у Анны, в чем дело, но безуспешно. Вид Джона во время визита к Дакки и ее родителям, ради него он и приехал, произвел на Пенни неизгладимое впечатление. Исхудавший, с тусклыми глазами, с лысым черепом ― Хэддл стал неузнаваем. Так можно было облысеть разве что от сеансов химиотерапии…