Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Но разве не об этом писала Анна в письме, полученном мною примерно через два месяца после нашего непутевого паломничества в Бретань? Сразу после их возвращения из Швейцарии Джон чем-то переболел, попал в больницу и был прооперирован. Запущенный абсцесс, что-то в этом роде, но ничего серьезного, и уж тем более угрожающего его здоровью собой не представлявший. Я, естественно, не предал этим сообщениям значения. И вот теперь выяснялось, что скудные сведения были дымовой завесой…

И вскоре тайное стало явным. Скрывать действительное положение вещей было уже невозможно, да и бессмысленно. На голову Джона обрушилась болезнь века. Из-за обширного метастазирования шансы на излечение сводились к минимуму. До меня доходили слухи, что, разуверившись в официальной медицине, они искали альтернативные методы лечения. И поскольку параллельная медицина в борьбе с болезнью века не очень в Штатах поощрялась, им приходилось ездить куда-то в Мексику, в Тихуан, где находилась известная профильная клиника.

Хэддлы стоически переносили невзгоды в одиночку, не распространялись о них, но, скорее всего, берегли силы на главное. Я же не мог не терзать себя угрызениями по поводу наших раздоров в Пирьяке и, в сущности, не понимал сегодня, что там с нами произошло. Оба мы слишком изменились? Оттого что жили в разных мирах? Или нас просто бес попутал? Наверное всё же последнее. Другого объяснения у меня не было. Настроения Джона и, в конце концов, страхи, преследовавшие его на каждом шагу ― я вдруг вспоминал месье Чу, катер, пережитую нами встряску на волнах разгулявшегося океана, и мне становилось не по себе… ― страх Джона обусловливался, возможно, предчувствием или даже пониманием своего положения, уж слишком он был интуитивным человеком. Если так, то я оказался не на высоте. На сердце у меня был камень.

От Пенни и постепенно от Анны я уже знал, что жизнь Хэддлов и помимо болезни превратилась в одно сплошное мытарство. Удары обрушивались один за другим. Тут была и перипетия с дочерью Анны Катей, которая на почве юношеской влюбленности угодила в больницу, да еще и с редчайшим нервным заболеванием (избранник девочки оказался женатым ловеласом). Поджимали долги, в которые Джон умудрился влезть, как самый заурядный средний американец, да еще и спасая от банкротства фирму брата, который опростоволосился на выпуске запчастей для велосипедов. Финансовое положение Хэддлов настолько якобы пошатнулось, что Джон спускал свои авторские права за бесценок, благо на них имелся хоть какой-то спрос, и даже всерьез раздумывал ― в этом уверяла меня всё та же Пенни ― над предложением родного университета пригреть его у себя на должности «писателя-резидента», если достанет, конечно, сил, уже позднее.

Очередная операция, в результате чего он потерял большую часть легких, опять поездки в Мексику, вновь нависшая угроза потерять нью-хэмпширский дом, с которым у Джона с некоторых пор было связано всё ровным счетом ― на дом пришлось оформить ипотеку, которая давала возможность сделать заем в наличных средствах, но и это спасало лишь на короткое время, ― так и протекала жизнь Хэддлов все последние месяцы…

В начале осени, когда я находился в Москве, один мой знакомый, бывший англовед, странновато пыжась, подсунул мне газету, мною же подобранную в холле одной из московских кафе ― свежий номер «Герольд Трибьюн». В газете я и прочитал следующие строки, хотя в первый миг мне показалось, что я ошибся именем:

«Вчера в Конкорде, штат Нью-Хэмпшир, на пятидесятом году жизни скончался John Haddle, известный американский писатель…»

Ком в горле, бунтарское смятение, горечь досады на виновника, как водится, всех людских злоключений… Вряд ли я испытывал что-то душераздирающее. Всё по-настоящему неожиданное редко вызывает бурные эмоции. Чаще ступор, чувство нереальности происходящего. И тем не менее вопрошание, рвущееся наружу со дна сознания, было, пожалуй, несоизмеримым, оно не умещалось у меня в мозгах: Джона больше не было на свете? Но что тогда означает слово «быть»?

«Одна из наиболее харизматичных фигур американской контр-культуры, сейсмические волны которой сотрясают глобализованное культурное пространство всего постиндустриального мира, приверженец чистого искусства как в литературе, так и в жизни, Джон Хэддл стал не просто кумиром широкого слоя мыслящих американцев, а настоящим присяжным поверенным самого разобщенного людского меньшинства ― интеллектуальной элиты. Интересы меньшинства он и отстаивал всю свою жизнь, не взирая на трудности, нападки и обвинения. В американскую литературу конца этого века Д. Хэддл внес неизмеримый вклад, по-настоящему еще не оцененный…»