Александр Бренер - Жития убиенных художников

Сейчас я хочу побольше молчать.

Но когда-то я желал говорить.

С кем?

Со всем миром, и чтоб он меня слушал и аплодировал.

Я хотел говорить ртом, животом, птичьим языком, половым органом, обеими руками, хоботом, хвостом, ногами, анусом, ушами, облизыванием, спиной, лопатками, локтями, осмысленными речами, междометиями, ключицами, прыщами, шёпотом, голосом, кашлем, ноздрями, глазами, подмигиванием, пением, стихами, шорохом бумажек, кулаками, чиханием, зубами, пуканьем, волосами, одеждой, ботинками, босыми ногами, поцелуями, шагами, приседанием, изнеможением, едой, радостью.

Что же я хотел сказать?

Всё, всё.

Я был щенком, хотя мне было уже за тридцать.

И был я бесом.

В жизни своей я ничего не сделал, кроме праха.

Зато успел пролистать несколько книг, и вообразил себя всеми героями: князем Мышкиным и Свидригайловым, Шатовым и кавалером де Грие, Арамисом и Панургом, Золотым Ослом и Гулливером, Акакием Акакиевичем и Мальдорором, Муму и Фантомасом, Квентином Компсоном и Иваном Ильичом, Манон Леско и Ланселотом, Марией Магдалиной и Передоновым, Лолитой и Мельмотом, Соней Мармеладовой и Гумбертом Гумбертом, Оливером Твистом и господином Тестом, Уленшпигелем и графом Монте-Кристо.

И ещё хотел я быть то Калигулой, то Джеком Лондоном, то Одиссеем, то Хемингуэем, то Генрихом Наваррским, то Бодлером, то Катуллом, то Ван Гогом, то Адамом, то Афродитой, то Франсуа Вийоном, то Вячеславом Ивановым, то Сергеем Эйзенштейном, то Спартаком, то Андреем Тарковским, то графом Потоцким.

Каждый день мне хотелось быть чем-нибудь другим — в зависимости от настроения.

Я хотел увидеть мир и убежал из СССР в Израиль.

Средств на дальнейшее путешествие у меня не было.

Зато я решил, что в моих лёгких достаточно воздуха, чтобы крикнуть на весь мир: «Ура! Долой! Браво! Ой!»

Я почувствовал себя телом без органов.

И впал на раскалённом тель-авивском пляже в чёрное отчаяние.

Я не мог больше дышать этим ртутным воздухом.

И поэтому я убежал из Израиля в Москву, чтобы стать там великим и могучим, как Цезарь, Ганди, Робин Гуд или Дон Кихот.

Я прилетел в Москву, однако не знал, с чего начать.

Я хотел говорить с этим городом на всех иностранных языках.

Но ведь я не знал ни одного.

Я хотел поделиться с Москвой всеми своими открытиями.

Но были ли они у меня?

Я желал, чтобы Москва услышала, как я люблю Артюра Рембо.

И как презираю Михаила Гробмана.

И как прекрасно может быть влагалище.

И как ужасно!

И как жестока свобода.

И как могущественна растерянность.

И какой я хороший!

И ещё: как всё вокруг нуждается в переделке.

И что именно я всё переделаю.

Я хотел сразиться с Москвой, и соединиться с ней (с самыми красивыми московскими девушками), и валяться в её траве, хохотать, и ласкаться — как кот или вепрь.

Иногда мне казалось, что я — царь Додон, а Москва — Шамаханская царица.

А иногда — наоборот.

Единственным моим знакомым в Москве был художник Рустам Хальфин, но он был не москвичом, а алмаатинцем.

Я жил у него в мастерской, но это была не его мастерская.

Мы пили там чай с сушками, а потом спорили о Моранди и де Кирико — кто лучше?

Утром мы сидели на Тверском бульваре, как Берлиоз с Иваном Бездомным, и спорили о Малевиче и Клее — кто лучше?

И тут к нам подошёл Боланд.

Звали его Игорь Маршанский, и он был музыкант и миллионер. Года два назад он переехал в Москву из Алма-Аты, и уже владел каким-то акционерным обществом.

В то время — шёл, кажется, 1992 год — в Москве уже были свои акционеры и миллионеры.

Но я о них ничего толком не знал и думал, что Маршанский — какой-то гитарист.

Я представлял себе его гитару — как на картине Хуана Гриса.

Но Маршанский был настоящий, хоть и играющий на электрогитаре, миллионер, и он тут же обо мне позаботился.

— Слушай, — сказал он, — у меня есть личный номер в гостинице «Минск», возле Пушкинской площади. Ты можешь там жить, если хочешь.

Конечно, я этого хотел.

В тот же день я туда переселился.

Это был скромный номер с двумя узкими койками, но мне он показался царскими хоромами. В двух шагах от Кремля!

Каждое утро я плотно завтракал в гостиничной столовой. И уносил в кармане ломтики сыра или кружки колбасы — на потом.

А днём я гулял по Москве, встречался с Рустамом, сидел на скамейках.