Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Я знал зачем, но не хотел говорить. А кроме того, в самом названии этого города было что-то загадочное. Там жили не просто люди, а — подумать только! — ходмезёвашархейцы. В их имени слышались мужественность, величественность, непреклонность характера. Я еще никогда не встречал ходмезёвашархейцев. Можно ли прожить жизнь и не увидеть их? Нельзя!

Я сказал это Ференцу, он насупился, буркнул в ответ:

— Проживешь.

— А кроме того, у меня есть хобби, Ференц, — проговорил я стыдливо.

Он слушал с каменным лицом.

— Что ты сказал? — спросил я.

— Ничего. И не скажу ничего. Но все-таки интересно, какое у тебя хобби?

— Понимаешь ли, я коллекционирую города с трудными названиями. Ты только послушай, как звучит это имя, оно все в движении, ползет, извивается, шипит, но не пугает, а ластится, зовет: «Ходь, ну, ходь, пожалуйста, ко мне». Ты должен понять страсть коллекционера. А, Ференц?

Он глянул на меня, будто на сумасшедшего.

— А как тебе нравятся такие названия: Кишкунфеледьхаза? Аннавёльдьибанья-Шаришап? Пустасентмихайфа? Сигетсентмартон-Сигетуйфалу? Шомошкёуйфалу хатар? Продолжать? Ну-ка, выговори хоть одно. Не хочет ли коллекционер и туда поехать?

— Хочет, но объять необъятное нельзя. Ну пожалуйста, Ференц!

Ференц сердито вылез из машины, хлопнул дверцей и ушел.

— Куда он? — спросил я шофера. Но тот не понимал по-русски, только кивнул мне в ответ и улыбнулся.

Ференц долго не возвращался. Я уже подумал, что он рассердился и не вернется. Но он, конечно, вернулся; сел, ворчливо проговорил:

— Едем. Начальство разрешило. Будет встреча в книжном магазине, потом пойдем в гимназию имени Бетлена Габора. Ты хоть знаешь, кто такой Бетлен Габор? Впрочем, откуда? Это король Венгрии, полководец, дипломат, покровитель наук, искусств, промышленности, жил в конце шестнадцатого — начале семнадцатого веков.

…Ходмезёвашархей еще не был тронут осенью, благоухал цветами, светился солнцем. На площади, где остановилась наша машина, на скамейке под деревом сидели мальчик и девочка, им было лет по шестнадцать, не больше. Они сидели не рядом, однако и не в отдалении, и напряженно смотрели в пространство перед собой. Их руки лежали друг подле друга, но не прикасались. Впрочем, нет, его мизинец был так близко от ее мизинца, что казалось, еще мгновение, и пальцы сомкнутся, свершится нечто, что испепелит их сердца.

«Что такое счастье, Николас?»

Вечный вопрос, на который нет ответа. Или есть тысяча разных ответов, Жужа.

Юные ходмезёвашархейцы сидели у порога тайны, они еще не сорвали запретный плод с райского дерева и не знали еще, что неизбежно сорвут его и надкусят…

Почему даже в созерцании счастья есть своя горечь? Увидев этих детей, я как бы испытал и печаль. Возможно, я себя вспомнил на берегу голубого Селигера и девочку, которая умерла на краю тайного мгновения, так и не открывшегося ей.

Юные ходмезёвашархейцы сидели в тени старого дерева, смотрели в вечное пространство, у их ног прохаживались, воркуя, голуби, птицы мира. Я сделал неосторожный шаг, голуби шумно взлетели, мальчик и девочка словно проснулись, торопливо поднялись со скамейки и, будто стыдясь друг друга, почти разбежались в разные стороны. Что-то знакомое было в угловатых движениях девочки, в повороте ее высокой шеи. Это шла юная Жужа.

Я не сказал Ференцу, почему так стремился в Ходмезёвашархей. Когда-то здесь у своей тетки гостила Жужа и увидела мальчика с коврика, висевшего над ее постелью в Татабане. Однако что все же я хотел узнать, приехав сюда? Что угадать? Едва ступив на эту землю, спугнул юных влюбленных. Они разбежались. Надолго ли? А если навсегда? Как много может решить в нашей хрупкой жизни одно мгновение. Или это я самого себя спугнул, себя и ту девочку в солдатской шинели, которая сидела со мною на берегу Селигера?

Откуда у моего поколения такое неистребимое чувство вины перед теми, ушедшими? С годами оно острее: не я ли виноват в том, что они ушли, не я ли буду виноват, если когда-нибудь придется гибнуть новым, другим людям? Что сделать, как кричать, чтобы это не повторилось?

…Она умирала тихо, держала мою руку, пыталась улыбаться, просила не плакать и поцеловать ее на прощание. Нет ничего горше и ничего бесконечней во времени, чем предсмертный поцелуй любимой…

— Друг мой, нам пора, — сказал Ференц, я вдохнул аромат ходмезёвашархейского воздуха и почти побежал за своим гидом, добрым своим другом, который много лет назад — а было ли это? — стрелял в меня, а я стрелял в него…