Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Я тоже не верю в духов, и, однако, я держался за дерево, стоя у темного бушующего озера Четырех Кантонов, с суеверным ужасом смотря, как строем плывут на город тучи с Пилат-горы.

Ах, боже мой, что за неконтролируемые ассоциации — Балатон, Пилат-гора, озеро Четырех Кантонов. Зачем стоять и мокнуть на ветру? Спать надо идти. И я ушел с набережной Люцерна спать в свою гостиницу и опустил жалюзи на окнах, чтобы не видеть разгневанного Пилата. Но какими жалюзи отгородиться от действительности? Пилат-гора насылала бурю, гром ее сражения был слышен и здесь, в тихом отеле.

Ушел я спать и с берега Балатона в свою комнатку профсоюзного дома отдыха, из окна которой ничего не было видно, кроме куска волнующегося озера и освещенного моим окном фонтанчика, куста роз и качающихся на ветру качелей. Зачем неконтролируемые ассоциации? Не нужны они. Однако что делать, ведь великий физиолог Иван Петрович Павлов написал в одной своей статье, что «в мозгу нет ничего, кроме ассоциаций, ассоциаций правильных и неправильных». Какая из них посетила меня на берегу озера Балатон? Правильная? Или нет?

Я стоял на веранде, и мысль о том, что чувствует, что думает сейчас Ласло, не давала мне покоя. Что сделал князь Д. Нехлюдов с уличным певцом? Пошел с ним в ресторан, чтобы устыдить всех сытых, оскорбивших, унизивших человека, который беден, но богат душевно и благороден. А чем и как мог я успокоить оскорбленного хозяина?

Мне не спалось. Ну, отчего я чувствовал себя так, словно это я оскорбил Ласло? Ну, спи, засни и забудь! Но я не спал и не мог забыть, будто нечистая совесть терзала меня. А собственно, разве не так? Разве совесть моя так уж чиста, если я, посвятивший свою жизнь тому, чему и должен посвятить свою жизнь всякий писатель — проповеди уважения человека человеком, пробуждения в его душе добра, чистоты нравственных идеалов, — так часто вижу обман между людьми, мелкое тщеславие, высокомерное желание возвыситься над своим ближним? Что терзает людей? Что многих делает все эгоистичнее, все равнодушнее не только друг к другу, но и к своему делу, и к своей родной земле? Добрее ли становятся люди, читая книги? Или они не читают их? Или литература — одно, а жизнь человеческая — другое?

Я не мог заснуть.

Но не спал и Ласло.

Он постучал ко мне и смущенно спросил, не устал ли я, и если не устал, то не пойти ли нам в ресторан у станции. Он был выше обиды. Я усмехнулся: это он поступал, как князь Д. Нехлюдов, жалея меня, понимая меня.

— Дождь же, Ласло! — воскликнул я растроганно.

— Пустяк. Зонтик есть. Идем?

— Идем! — сказал я.

Он сходил за зонтом, позвал Ференца, и под ночным балатонским дождем, под ветром, вырывающим зонты из наших рук, мы побежали к станции, в ресторан, битком набитый людьми со всего света.

И хотя здесь было полно народу, нам нашлось место у самого входа, быстрый официант принес еду, пиво, по стаканчику «палинки». Мы выпили просто так, без всяких тостов, понимая и без слов друг друга. Нам хотелось разговаривать, мы все трое были полны чувств, но в то же время и не хотелось говорить, потому что слова не всегда могут все передать… Слова бывают так бедны. Были они бедны и сейчас, когда нас троих объединяло нечто, что едва ли имело название. Впрочем, даже если бы мы заговорили, мы не услышали бы друг друга — темперамент вспотевших джазистов, грохот их инструментов увеличивали в десять раз мощные репродукторы.

Стояла полутьма, тускло горели на столах красные лампочки, вмонтированные в бутылки, от входящих людей пахло дождем, но, несмотря на тесноту, всем находилось место.

Открылась дверь, и вошел человек с лицом необыкновенным. Злое какое-то лицо, приплюснутый нос, косые глаза. Он взмахнул рукой и, перекрывая шум, хрипло крикнул всем, очевидно, вроде нашего «Привет!». Многие обернулись, кое-кто ответил, но большинство отвернулись, не обратив на его крик никакого внимания. Он постоял, оглядев зал, подошел к нашему столу и что-то сказал, обращаясь ко мне. За меня ему ответил Ласло.

— О! — сказал человек и присел к нам, не спрашивая разрешения, и, облокотясь на стол, стал смотреть на меня. У него был тяжелый взгляд, и лицо его действительно внушало не то чтобы страх, но ощущение неприязни, оторопи, беспокойства.

— Не бойся! — перевел Ференц его слова. — Это меня так обработали в драках. Я не умею драться, а лезу. Учился боксу, но и на ринге меня хорошо помяли. Моя морда — как глина, лепи что хочешь, Ты меня не бойся.

— Я не боюсь, — ответил я.