Вадим Голубев - Записки генерала Жихарева. Роман ужасов

С военными работали следователи, умом и изобретательностью стоявшие на несколько голов ниже Лаврентия. Поэтому следствие растянулось на месяцы. Сталин все время торопил. Нервничал Жуков, особенно после того, как работники органов выкрали из его сейфа оперативные карты. Однако не спешил Лаврентий, понявший, что Сталин стал заложником страха. Ежедневно Берия докладывал Хозяину новые фамилии разоблаченных заговорщиков, рассказывал о разоблаченных новых агентах западных разведок, якобы посланных для убийства вождя. Наконец, необходимые показания были получены, и Берия докладывал об итогах следствия.

— Нужно брать Жукова! — закончил он свой доклад.

— Жуков — военный с мировым именем, — ответил Сталин. — Он внес огромный вклад в дело разгрома фашистских захватчиков. Мир не поймет нас! Не поймет нас и народ. Сейчас — не тридцать седьмой! Люди поумнели во время войны. Объявить им, что Жуков — предатель, в-первую очередь подорвать их доверие к нам, самим.

— Что же с ним делать?

— Жукова уберем из Москвы. Поставим командующим каким-нибудь небольшим военным округом. Остальных — в лагеря. А этого придурка — Кулика — расстрелять! — отдал Хозяин распоряжение, выполненное незамедлительно.

За дело военных Пашку наградили вторым орденом Ленина. Эту награду приурочили к 30-летию службы Жихарева в органах. Сталин при этом посетовал, что труд военных в стране не ценится и предложил награждать их орденами за выслугу лет. При этом он заявил, что подобная мера не принесет стране экономического ущерба, поскольку совсем недавно были отменены все выплаты и льготы орденоносцам.

Вручение награды отмечали в квартире Жихарева. Жены приятелей-генералов восхищались всем: площадью, планировкой и убранством пашкиного жилья. Все сетовали, что он не женат по сей день. Кое-кто даже предлагал познакомить с вдовами друзей и племянницами. Пашка отшучивался, но на душе у него скребли кошки. После смерти Ирины он перестал реагировать на женщин. К этому потрясению добавилось известие о гибели матери, которую последний раз видел в апреле 1946 года. Незадолго до блокады Ленинграда ее перевели с партией заключенных в район станции Хвойная. Там она сначала трудилась на строительстве Савеловской железной дороги, соединившей Питер с Москвой. Сталин разрешил Пашке отлучиться на три дня. Калинин, для коего и был построен этот участок дороги, чтобы было ездить в родной Кашин, предложил Пашке свой салон-вагон. До Кашина они ехали вместе. Затем поезд без остановок довез Жихарева до Хвойной. Эти места не были затронуты войной. Густые сосновые леса с двух сторон вплотную подступали к железной дороге. Редкие станции выскакивали и вновь тонули в них. Темно-зеленое море колыхалось под весенним ветерком, как бы захлестывая поезд. Снег еще лежал в лесу, но уже появились проталины с голубоватым мхом.

На станции Пашку встретил начальник лагеря. Подобострастно мельтешили вокруг чины из администрации. Мать дослужилась до воспитателя. В офицерской гимнастерке, румяная от целебного соснового воздуха, она выглядела помолодевшей.

— За харчи спасибо: грибы и тушенка поднадоели! Только недосуг мне с тобой, Паша, лясы точить. Новую партию заключенных привези. Прописывать надо…

— Кто у вас, мать, сидит?

— Девки, которые с немцами во время оккупации путались. Да политических немного. Есть мужики — враги народа. Нарушители трудовой дисциплины, опоздавшие на работу, или совершившие прогулы.

— А как ты их прописываешь?

— Пошли, посмотришь.

Пашка с матерью подошли к сбитому из сосновых бревен, золотистому на солнце бараку. Группа девушек и молодых женщин стояла около него. Из барака раздавался плач, перекрываемы душераздирающими криками и визгом. С рыданиями, хромая, выходили из строения девчата.

— Отдыхай, Амосьевна! Кончилась твоя смена, — бросила мать круглолицей смуглой женщине.

— Принимай пост, Лукинична! Тебе прописать еще полсотни человек осталось, — осклабилась та, сунув в печь несколько стальных прутьев.

Ввели десяток девушек со скованными за спиной руками. Охранницы повалили их на спины.

— А ну, мандёры, подставляй коленки! Тетенька вас воспитывать будет. Я научу вас родину любить! — кричала мать, подходя с раскаленными докрасна прутьями к жертвам.

— Я — комсомолка! Я в подполье была! Я в партизанском отряде воевала! — извивалась зеленоглазая дивчина, первая попавшаяся матери.

Мать ткнула ее прутом в глаз. Девушка вскрикнула и потеряла сознание. Струйка дыма взметнулась над глазнице, из которой потекла черная жидкость. Мать выжгла на левой коленке девушки букву «п».