Чарлз Буковски: Голливуд

Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:

— Эй, ёбарь хренов, как дрочится?

— Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?

— Ага, уже с потолка сперма капает.

— Молодец.

— Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать, какие?

— Сыпь, сынок!

— Ты небось думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепёр три твоих книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».

— Готов отдать тебе левое яйцо, брат.

— Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.

— Не томи.

— В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить, они хотят тебя со всеми потрохами.

— С моими потрохами?

— Со всей твоей писаниной. Врубаешься?

— Помаленьку.

— Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумпф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лёжку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.

— Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?

— Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.

— Ни хрена себе!

— А ты думал! Выбился в гении, мать твою растак!

— Еще как выбился!

На этом разговор кончился.

В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.

Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:

Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.

Л ю к. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.

М о л о д о й ч е л о в е к. Ага.

Л ю к. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.

М о л о д о й ч е л о в е к. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.

Л ю к. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что — больше делать нечего?

М о л о д о й ч е л о в е к. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.

Л ю к. Так-так.

М о л о д о й ч е л о в е к. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.

Л ю к (зевая). Ну и что?

М о л о д о й ч е л о в е к. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.

Л ю к. Ну и что?

М о л о д о й ч е л о в е к. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.

Л ю к. Ну и что?

М о л о д о й ч е л о в е к. Ну, и я подумал, что могу стать писателем.

Л ю к (перегнувшись через стойку). Ну, ты и чудило!

Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.

В этой части романа новых знакомств с обитателями «Мувиленда» не происходит. Но всплывает одна старая история — о Чарлзе Мэнсоне. Он стал героем фильма — доку-драмы Лоренса Меррика «Helter-Skelter» («Кавардак» — помните такую песенку «Битлз»?) о кровавом маньяке, который ловко использовал готовность «детей-цветов» поклоняться «великому человеку», главе «семьи Мэнсона», совершившей в конце шестидесятых годов несколько десятков зверских ритуальных убийств, в том числе убийство Шэрон Тейт, беременной жены режиссера Романа Поланского.

Прим. переводчика.

Итак, в шестьдесят пять лет я выбирал первый в своей жизни дом. Помнится, мой отец мечтал об этом всю жизнь. Он говорил мне: «Вот за труды всей жизни я куплю дом. Ты его унаследуешь, а со временем купишь свой и оставишь сыну два дома. А твой сын…»

Этот процесс казался мне ужасно нудным: дом за домом, смерть за смертью. Десять поколений — десять домов. А потом родится умник, который за один присест продует все это добро в карты или сожжет одной спичкой.