Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

– За вещами, – подтвердила Марыся и отвернулась, чтобы скрыть слезы.

– Можешь их забрать. Не надорвешься. Я уж давно все уложила и собиралась отослать на мельницу. Да все не было оказии.

Они обе помолчали.

– Ну и как тебе там живется? – спросила Шкопкова, копаясь в комоде.

– Так себе.

– Ну, ты, наверное, и не жалеешь, что там, у них, оказалась.

– Я бы хотела, чтоб все было, как прежде, – пробормотала Марыся.

– Да и я бы хотела, – согласилась Шкопкова, опять с явным нажимом. – Что ж поделаешь, если ты выбрала другой путь. Ты предпочла и смерть, и позор на свою голову навлечь, а на мою – стыд… Твоя мать, наверное, в гробу перевернулась… Я ж была на кладбище в день поминовения, и лампадку на могиле зажгла, и венок из бессмертников туда снесла, чтоб ее, бедняжку, утешить. Что ж, говорю, госпожа Окшина, дорогая моя, не вините меня, потому как не раз, и даже не десять, дочке вашей повторяла… Только ведь молодость не верит опыту старших. Так что помолитесь там, чтоб ваша дочь опомнилась… Ну и я помолилась, чтоб ты нашла себе лучших опекунов, чем я… Вот оно как.

У Марыси по щекам заструились слезы.

– Пожалуйста, послушайте, клянусь, я ничего дурного не сделала, чем угодно клянусь!

– Дитя мое, я хотела бы тебе верить. Только чем тут моя вера поможет? Все видели, как ты ходила с тем вертопрахом, которого милосердный Господь по своей милости еще не покарал. Все знают, что он тебя чуть не убил, а потом бросил… И если ты хочешь моего совета послушать, то я тебе так скажу: уезжай отсюда как можно дальше, к людям, которые тебя не знают, а в следующий раз сторонись таких донжуанов и безумцев. А чтоб тебе было на что ехать и чтоб ты меня не вспоминала с таким же тяжелым сердцем, как я тебя, в своей корзинке ты найдешь пару злотых… Для начала тебе хватит. Лучше всего отправляйся в Варшаву. Там зайди к какому-нибудь ксендзу и попроси совета. В большом городе работу найти легче.

Шкопкова вытерла нос и добавила:

– Я все обдумала и решила, что тебе так будет лучше всего. Только, наверное, снова все напрасно. Ты моего совета не послушаешь.

Марыся схватила ее за руку и поцеловала.

– Я все так и сделаю. Спасибо вам, спасибо… Я никогда не забуду…

– Ну, тогда иди, дитя мое, с богом. И пусть тебя Пресвятая Дева благословит и хранит.

Она обняла Марысю на прощание, а затем, проводив ее за порог, крикнула вдогонку:

– И напиши мне как-нибудь!

– Напишу.

Соломенная корзина была не тяжелой, убогое ее содержимое тоже, но руки у Марыси постоянно немели, и приходилось все чаще менять их.

Пару дней назад мороз полегчал, а теперь пошел снег, его огромные хлопья опускались медленно, лениво, но так густо, что в нескольких шагах уже ничего нельзя было рассмотреть. К счастью, высокие деревья, росшие по обе стороны тракта, не позволяли сбиться с пути. И если Марыся шла все медленнее, то не из страха заблудиться и потерять дорогу. Ее одолевало столько мыслей, столько противоречивых чувств волновало ее сердце. Она признавала, что ее бывшая опекунша была совершенно права. Ей и в самом деле стоило куда-нибудь уехать, причем как можно дальше, хоть и в Варшаву. Теперь у нее есть деньги на дорогу, и каждый день промедления был бы лишен смысла…

Но покинуть эти края, раз и навсегда отказаться от надежды увидеть Лешека, хотя бы издалека… И как оставить дядюшку Антония?! Он ведь сюда вернется… Он был так добр к ней, вызвал у нее столько ответного теплого чувства… Ехать, конечно, надо. Но скорее в Вильно. Ей, наверное, позволят навестить его в тюрьме… Вот тогда они вместе и подумают, что делать дальше… Да, это сейчас самое важное, даже единственное, что важно. Что еще ей осталось?

Она с трудом нашла боковую дорогу, которая вела к мельнице. Снег валил уже так густо, что, если б не шум воды на мельничном колесе и не фырканье коней у мельницы, она бы и вовсе ее не нашла. А свет увидела, только когда подошла совсем близко, и удивилась: в окнах пристройки тоже было светло.

«Наверное, Наталка пришла туда учить уроки», – подумала Марыся.

Она отряхнула в сенях снег с башмаков, открыла дверь и замерла как вкопанная.

Комната вдруг поплыла у нее перед глазами, сердце пустилось в галоп, с губ сорвался тихий вскрик – и она потеряла сознание.

Зимний сезон в санатории доктора дю Шато в Аркашоне обычно открывался в декабре, с началом массового наплыва из Парижа больных артритом. А потому, когда в середине декабря приехал господин Станислав Чинский и сообщил доктору, что хотел бы забрать сына домой, врач совсем не стал возражать.