Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

И если Марыся при ее врожденной чуткости не сразу заметила, как изменилось по отношению к ней общественное мнение городка, то только потому, что она была полностью поглощена собственными переживаниями. А были они столь новыми для нее и столь пьянящими, что весь внешний мир по сравнению с ними, казалось, расплывался в тумане, представлялся чем-то эфемерным, случайным и совершенно незначительным.

Марыся поняла, что полюбила. И с каждым днем осознание этого становилось все более четким и глубоким. Напрасно пробовала она бороться с этим чувством. Точнее, совсем не напрасно, потому что именно благодаря этой борьбе, благодаря необходимости подчиняться силе всевластного чувства, росло и ощущение этой чудесной, пронзительной и трогательной услады, этого упоения, этого закружившего ее вихря, от которого перехватывает дыхание и который оглушает, окутывает со всех сторон, невидимый и прозрачный, и лишает воли, уносит, возносит…

«Люблю, люблю, люблю», – тысячу раз в день твердила она. И было в этом и удивление, и радость, и опасение, и счастье, и изумление от столь великого открытия в собственной душе, которая до сих пор даже не ведала, сколь бесценное сокровище она в себе заключает.

И это было тем более удивительно, что по сути ничего нового не происходило. Если бы какие-то посторонние свидетели захотели и смогли подслушать разговоры двух молодых людей в лавке госпожи Шкопковой, они были бы разочарованы. Чинский приезжал, целовал Марысе ручку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. Иногда они вместе читали книжки, которые он теперь постоянно привозил. В основном это были сборники стихов. Порой и Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о ее неосуществившихся, к сожалению, планах. Изменилось только то, что она по-прежнему называла его паном Лешеком и на «вы», а он попросту звал ее Марысей. Разумеется, когда никто их не слышал.

Может, перемен было бы больше, если б Марыся на них согласилась. Лешек не раз пробовал ее поцеловать, но она неизменно возражала с такой решимостью и страхом, что ему ничего не оставалось, кроме как набраться терпения. Потом он уезжал, а она весь оставшийся день думала только о проведенных вместе часах и о тех, которые наступят завтра.

Закрыв лавку, девушка возвращалась домой, вся сосредоточенная на своем счастье, погруженная в его радостное переживание, преисполненная любви к этим маленьким домикам, зеленеющим деревьям, ясному небу, ко всему миру и к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.

Именно поэтому она и не замечала косых взглядов, презрительных гримас, враждебности и насмешек. Однако же далеко не все обыватели Радолишек ограничивались немым выражением неприязни и осуждения. И вот однажды произошел случай, который вызвал крайне неприятные последствия.

В Радолишках много лет проживала известная во всей округе семья шорников Войдылло. Они происходили из мелкопоместной, но старинной шляхты, а это уже служило достаточным основанием для почтительного отношения к ним со стороны всего городка; к тому же они еще с дедовских времен прославились как лучшие шорники. Седла, трензели или упряжь от Войдылло из Радолишек пользовались широким спросом, хотя порой стоили дороже тех, что привозили из Вильно. Главой этого состоятельного и почтенного семейства был в то время Панкраций Войдылло, прозванный Милосдарем из-за его любимого обращения «милостивый государь», а его наследниками в мастерской должны были стать сыновья – Йозеф и Каликст. Третий же сын Милосдаря, Зенон, и среди родных, и в городке считался неудачным отпрыском.

Отец послал его учиться на ксендза. С трудом пропихнул ленивого в ученье парнишку через шесть классов гимназии и поместил в духовную семинарию. Но все заботы и траты отца оказались тщетными. Напрасно радовалось сердце старого Милосдаря, когда сын его, как духовное лицо, приехал в сутане, повергнув в изумление весь городок. Не прошло и года, как Зенона выгнали из семинарии. Правда, сам Зенон утверждал, что добровольно покинул ее стены, не чувствуя в себе призвания, но люди рассказывали, что причиной его изгнания из числа будущих пастырей духовных стала открывшаяся в юноше неодолимая тяга к водке и женщинам. Справедливость этих слухов явно подтверждало и последующее поведение экс-семинариста. Он чаще сидел в шинке, чем в костеле, и лучше совсем не вспоминать, у каких женщин он бывал частым гостем на улице Крамной.

Поскольку он знал латынь, то годился еще для работы в аптеке. По крайней мере, так думал его отец. Но и тут Милосдарь ошибся. Зенон весьма скоро оставил место в аптеке. Разные о том ходили слухи, которые никак нельзя было проверить, поскольку радолишский аптекарь, господин Немира, к числу болтунов не принадлежал, а со старым Милосдарем дружил.