Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

У Лешека кровь отхлынула от лица. Он сорвался со стула и чуть не упал.

– Что?! Что?! – жутким шепотом спрашивал он, так что перепуганная Михалеся даже отступила к двери.

– Да богом клянусь! – воскликнула женщина. – Зачем же было ее хоронить? Она выздоровела. Ее вылечил тот знахарь, и его потом за это в тюрьму упекли. А она так на мельнице и живет. Я ж от людей-то знаю. Да вот и наш Павелек, с кухни который, своими глазами ее видел… Боже! На помощь!..

Лешек покачнулся, зашатался и упал на пол. Испуганная экономка решила, что он потерял сознание, но услышала всхлипывания и какие-то бессвязные слова. Не понимая, что происходит, но чувствуя свою ответственность за случившееся, она выбежала из комнаты, призывая на помощь.

В гостиной сидело все общество. Она влетела туда и, задыхаясь, сообщила, что с господином Лешеком что-то случилось.

Но не успела она закончить, как вбежал сам Лешек, пролетел через комнату и, не закрыв за собой дверь, выскочил на террасу.

– Еще простудится! – простонала Михалеся. – Без пальто! Что ж я наделала!..

А Лешек тем временем бежал к конюшне.

– Скорее запрягай! – крикнул он первому попавшемуся конюху. – Скорее! Скорее!

И сам стал помогать. Все пришло в движение. Из дворца выбежал лакей с шубой и шапкой. Пять минут спустя сани уже неслись в Радолишки, причем неслись, точно обезумевшие, потому что Лешек отобрал у кучера вожжи и правил сам.

Голова у него кружилась, сердце билось, как кузнечный молот. Мысли тоже пустились в бешеный галоп. Его буквально раздирали противоречивые чувства. Огромная радость и счастье переполняли его, но в то же время он едва сдерживал охвативший его гнев. Он готов был всем и все простить, готов был кинуться в объятия своему злейшему врагу, как вдруг уже в следующее мгновение у него от бешенства сжимались челюсти. Его обманывали! Использовали такую низкую, позорную хитрость! Столько времени скрывали от него, что она жива. Он отомстит за это, отомстит немилосердно!

А потом, спустя какой-то миг, его охватывали умиление и жалость: а ей-то сколько пришлось вынести! Наверняка она ждала от него вестей, письма, хоть какого-то знака. И постепенно утрачивала надежду, одинокая, покинутая, забытая в несчастье тем самым человеком, который клялся ей в любви.

– Она теперь, должно быть, считает меня мерзавцем!..

Он заскрежетал зубами.

И все из-за них! О, он им этого не простит. Доктору Павлицкому даст пощечину и обрубит ему уши на поединке! Пусть на всю жизнь запомнит, что поступил как последний негодяй. А мать?.. О, ей тоже придется ответить за свой низкий поступок. Он ей так скажет:

«Из-за твоего подлого вранья твой сын едва не покончил с собой. Правда открылась вопреки твоему желанию. Поэтому ты можешь считать, что убила своего сына. Во всяком случае все его сыновние чувства к тебе. Отныне и навсегда я тебе не сын».

И никогда больше он не скажет ей ни слова. Он уедет, навсегда уедет отсюда, причем немедленно. Потому что отца он тоже не желает видеть. Как он мог молчанием покрывать материнскую ложь?

– Вот она, родительская любовь, гори она адским пламенем!

Только подумать, как близко было несчастье – и все из-за нее: ведь он еще там, во Франции, давно хотел покончить с собой. Его удерживало только желание выполнить свой последний долг перед Марысей. Поэтому он ждал, лишь поэтому вернулся…

– Видно, сам Господь меня направлял…

И вдруг ему показалось, что он проник в тайну своего предназначения, и это предназначение – великое, неизмеримое счастье. И громадность этого счастья он никогда не сумел бы правильно оценить, если бы не пережитые им страдания, если бы не безграничное отчаяние, так долго разъедавшее его душу.

Он задумался: жизнь щедро одаривала его радостью, удачей, нежила благополучием. И он все это принимал как обыкновенную данность, как то, чем ему просто положено обладать. Он не припоминал, чтобы хоть когда-нибудь почувствовал признательность судьбе, чтобы в нем пробудилось желание внести в привычно произносимые молитвы хотя бы один искренний благодарственный вздох. Неужели надо было непременно пройти через столь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить эти великие дары?.. Чтобы понять их ценность и заслужить их?.. Чтобы созреть для принятия такого счастья?..

Так размышлял он, а мысль у него всегда должна была найти свое выражение в действии, поэтому на первом же перекрестке с крестом он натянул вожжи так, что кони, остановленные на бегу, зарылись задними копытами в снег, перебросил поводья конюху, выскочил из саней и опустился на колени с обнаженной головой.