Леонид Нетребо: Дать негру

Она опять погрустнела, мало того, стала закипать, вздулись ноздри, смешно сморщился синяк под глазом:

— Ну что мне теперь с ним делать?! Что за наказание мне такое! — Тут Люксембург резко перевела тон с отчаянного на притворно-небрежный: — А за Жизельку я не беспокоюсь. Что отрезали, то отрезали, конечно. Но вот что осталось, то и есть! И с этим надо, надо жить. Депутат обеспечит, хороший человек, он воин, у него ранение в легкое, он с Громовым из Афгана уходил, через Амударью, помнишь телекадры? Есть фотографии, я его жену лечу, точнее, успокаиваю. Нелегкая жизнь у бизнеса сейчас, я тебе скажу, есть белые, есть черные, как и маги-целители. Он — белый, как и я, уважаю. Белым тяжелее, но их, слава Богу, становится больше. Других — фейсами бы да об тейблы. Не бросит, знаю, вижу. Будет даже любить или полюбливать, а то и замуж выдаст, если называть вещи своими именами, поскольку правда лучше лицемерия… Пока молодая, тело упругое, девчонка добрая, душа нежная, с ней легко… Легко? Скажи — легко!

Олег не успел ответить — ответила сама тамбурная ораторша, опять зашумев и задвигавшись на месте, как кипящий чайник с подпрыгивающей крышкой:

— О, не лукавьте! Гиря! Огонь! Иго! Это не до кровати донести! Это… это… Золото партии! Знамя полка, вокруг тела обмотанное… В одном варианте, за утерю, — кандалы и позор. В другом, за хранение, дас ист партизан, — почётный расстрел. Есть третий счастливый вариант, но он так труден, что почти невероятен, линию фронта с пулеметными кордонами и минными полями перейти. А?.. А?!.. А-а-а!.. Не-ет, я за нее не беспокоюсь. Если у тебя есть относительно нее беспокойство, то это напрасно. Что, я ее в туалет с одним костылем не свожу, что ли, у нас и утка есть… Не беспокойся, я тебе напишу на твой целлюлозно-бумажный комбинат письмо, прямо хоть в отдел кадров напишу, дойдет. Как мы с ней доехали без одного костыля и тэ-дэ! Уверяю — обхохочешься, в хорошем смысле. А ты мне потом пришлешь свой номер телефона, и мы созвонимся, просто так. Это хорошо, когда телефон есть! Всегда можно позвонить близкому человеку, привет, дескать, мил ты мой родной человек, я, конечно, дурак, и на меня тебе наплевать, но я ведь не полная скотина, чтобы не спросить, как у тебя дела и здоровье в этом переменчивом мире, я ведь тебя обнадежил, и хоть какую-то ответственность должен перед тобой нести, ну хотя бы хоть в чем-то, хотя бы видимость, чтобы смотрелось по-человечески, ну хотя бы для того, чтобы!..

Она замолчала с хрипом на последних словах, сглотнула, поморщившись, как от изжоги:

— Извини, заболталась, несу ахинею. Это оттого, что я просто в каком-то нравственном помрачнении от этого Короля Лир. Он ведь болтается между детьми, никому не нужен, зятя своего скептиком обозвал, тот ему и создал невыносимые условия в собственном жилье, вот и болтается, то там, то сям, как мои внуки… Я пошла.

Люксембург всхлипнула и зашагала маршем в свое купе.

Екатеринбург, вокзал, поздний вечер.

Жизель невозмутимо листала журнал, в одном ухе наушник.

Поезд последний раз вздрогнул, скрежетнул, вздохнул, остановился.

— Твоя станция? — не отрываясь от журнала, спросила.

Ворвалась Люксембург:

— Ну, что, Олег? Пересадка?

— Это станция столицы Урала, — сумрачно ответил Олег. — Здесь пересадка у дагестанцев. Мы с… — Олег с удивлением дал себе отчет, что до сих пор не знает имени Эйнштейна. — Мы сейчас с нашим соседом проводим одного нашего знакомого.

— Дети! — раздраженно бросила Люксембург и вышла.

На освещенном перроне собиралась, обставляясь большими чемоданами, группа дагестанского ансамбля. Чуть поодаль обнимались и хлопали друг друга по плечам усатый кавказец и Эйнштейн, Олег подошел к ним.

— Ну, горный Спартак, давай, — бодро выговаривал Эйнштейн, — привет там Северу, у меня там сын. Я туда попозже…

— А, давай, Спартак, конечно, — рокотал кавказец, — будь здоров, брат, да! Век тебя не забуду! Воспоминания!.. высшее качество! Будет что внукам рассказать, как джигитами были, да? А, вот еще спартачок идет, — он увидел Олега. — Тебе тоже всего-всего, да! Жену береги, красавица, пара, слов нет, я плакал, когда ты ее на руках нес, брат, клянусь! Давайте споём, друзья, на прощание. Что?

— Грузинскую, ту! — радостно выкрикнул Эйнштейн.

— «Замтариа…» — тихо запел «горный Спартак».

Эйнштейн, прикрыв глаза, просто гнусавил в такт понравившейся песне.

Обняв Эйнштейна и Олега, «горный» вдохновенно закончил:

— «…вин гамитбобс гахинули гули, газапхуло дамибруне, дзвели сихварули!»