Леонид Нетребо: Дать негру

Жизель опять заснула блаженным сном, постанывая, вздрагивая, иногда вытягиваясь, как в муках. Выбрасывая вверх культю, напоминая Олегу прошедшую ночь…

«Жизель, или Вилисы!» — стучали, перестукивали колеса, — назойливо, почти до боли отдаваясь в мозгу.

«Жизель-Жизель! Жизель-Жизель!» — переделывал Олег, и переделка удавалось, правда, ценой великого напряжения.

Но оставаться в состоянии мобилизации он не мог, не хватало сил. Это раздражало. Сказывалось и похмелье, которое он всегда переживал трудно, как какой-нибудь северный человек, лишенный каких-то веществ в организме.

Чтобы отвлечься, он вспоминал ночь в гостинице, заставляя себя смотреть на спящую Жизель, отгонять жалость, находить слова восхищения.

Поезд останавливался почти на каждой станции, но постояв, от нескольких минут до получаса, все же возобновлял движение. На восток!

Однажды поезд разогнался, сменился перестук, пошел неритмичный, сплошной гул с редкими, невнятными ударами, как будто авиалайнер пошел на взлет. И вдруг вечерняя, еще светлая даль за окном сменилась сплошной теменью, потом рваным мраком с пугающими прогалами мышиного цвета. Олегом овладела неясная тревога, и он вышел, почти выбежал вон…

В коридоре, спиной к окну, держась за поручни, стояла Люксембург, как будто ждала Олега. Она казалась помолодевшей, похожей на учительницу из его детства, с надписью «СССР» на футболке, с учебником английского.

— Как Жизелька? — бодро спросила бывшая учительница-психолог. — Ничего, выспится, там встретят. Возможно, бизнесмен прикатит, пока она еще там будет, протез оценит.

— Зачем? — спросил Олег, и удивился: как будто у себя спрашивал.

— Как зачем! — Люксембург темпераментно взмахнула руками, дыхнула коньячным перегаром. — Олежка, ну я прямо вот всем людям удивляюсь. Я же говорю всегда: вы все как дети! Жизелька как дети, ты как дети, бизнесмен как дети! Пушкин этот реанимированный — тоже дети! Он же мне, ты не поверишь, предложение сделал! Ехал на Север к сыну, а сейчас, говорит, остаюсь с тобой в Кургане! Ты, говорит, похожа на балерину, летучая стать! Всю жизнь, говорит, о такой мечтал, еще с детдома. Это у него инкубаторский синдром, говорю как психолог! Та приемная мать умерла, даже не мать — опекунша, а ниша освободилась. Еще был директор детдома, полугрузин полунастоящий, оттого Пушкин всю жизнь грузинские песни поет-попевает, ничего в них не понимая. Ты думаешь, почему мы вот с ним из купе от вас ушли? Потому что он говорит: мадам, нужно объясниться без свидетелей, и объяснение будет долгим! И пусть «наши дети», Вещий Олег с Анти-вилисой, это он так Жизельку окрестил, в общем, тоже объяснятся, без нашего присутствия. И представь, я тоже как дети, я пошла на поводу! Что мне не свойственно!

Она махнула рукой, выдохнула:

— Пойдем в тамбур, курить хочу.

Они вышли в тамбур, где Люксембург, прикурив, продолжила свою бурную речь, отмахивая ладошкой дым от лица:

— От Жизельки вот отошла, что мне несвойственно, пусть недалеко, но отошла ведь! Хорошо, почти все абреки куда-то в другой вагон перекочевали, тоже до кучи компанулись, вагоны ведь полупустые, а то бы я, конечно, не согласилась бы. Я вот сейчас вышла отдохнуть от этих объяснений, которые еще в милицейском «обезьяннике» началось. Где мы с ним всю ночь просидели в обнимку. Дрожа с похмелья. Вообще, пить в дороге — нехорошая русская привычка, до добра не доводящая. Лишний раз в этом убедилась, век живи, век учись. Костыль потеряли. Зато второй был вещдоком за первого. Битый небитого везет, ага. А он сидит там сейчас в купе и плачет в подушку. Я ему говорю, Троцкий ты не восстановленный, какой к черту Курган, я ведь уже без пяти минут американка! Он же брехун хронический! Не аферист, а так — глупый врун, потому что всю жизнь следы путает, как заяц, думает, что если о нем будут знать буквальную правду — значит, это ему может быть в ущерб. Вот и врет во второстепенных, слава Богу, местах. Ни в мать, ни в отца! А откуда он знает, если подкидыш? Словом, правды, которую он скрывает, ее и нет вовсе. Ну, половины — точно нет, выдумка, помогающая жить, что-то типа костыля вместо второй ноги… Впрочем, ладно, не уместное в данной ситуации сравнение.

…Зациклился на своем происхождении под старость лет. На корнях, как он говорит, на том, что его формировало — люди, места и тэ дэ. Пережитое, читанное, слышанное, придуманное. На первый взгляд — нормальная тяга, но не до такой же степени! Мечтает в Грузию попасть. Но главный его глюк — Одесса. А я ему говорю, почему Одесса, а не Биробиджан? А он: с тобой даже туда, только с тобой. Идиотская логика, в кавычках, почти женская. По-еврейски мне в любви признается, дай бог память… «Об… дих… лыб…» Ну и язык! Тык-мык, с полки брык. А он говорит, это не брык, а предложение руки и сердца. Это от стеснения, как психолог утверждаю. Когда на родном языке стыдно, то есть от одной только мысли адреналин бурлит, то на чужом, который для тебя набор звуков, — ляпнул, и всё нормально, вроде герой.