Голованов - айный язык птиц

– Ну ладно, ты тут полежи, а я пойду пока в окрестностях пошарюсь. – У него маленькая, в ладонь, видеокамера с выносным, с карандашик, микрофоном. – На полчасика.

– Д-давай, – кивает Сашка.

Брайан идет в сторону двух деревьев, растущих на крохотном островке, но очень скоро попадает в камыши. Он в высоких сапогах и потому, не боясь, вступает в эти камыши, и тут ему сносит башню: потому что – оп! – на камышинку села птичка. Просвистнула что-то пару раз – и упорхнула. Он не успел даже снять… И тогда он берет кинокамеру на изготовку и затаивается в гуще камышиных стволов. Фью-ть! – опять прилетела, отщебетала свое, повела глазком, блеснула синим перышком и – так же фьють! – улетела. И он, как азартный грибник за грибами, пускается все дальше и дальше за птичками. Иногда ему удается заснять удачный кусок – птичку, трель; иногда – только голову птички, которая, причем, молчит, потом он идет, раздвигая тростник, камера валится вбок, видно, что он оступился и залил высокие болотные сапоги… Наконец он выходит в синюю даль, которую давно заметил сквозь завесу камыша: стоит на краю камышовой крепи лицом к морю. Над желтоватой, опресненной водой распахнуто синее небо. Странное это море, порожденное великой рекою, но хоть волны и желты на просвет, над ними, как паруса над стругами, катятся белые гребешки, и море дышит, дышит – до самого горизонта. Сзади на верхушке камыша качается хохлатая птичка. Если смотреть камыш на просвет, получится сетка из светлых и темных качающихся зеленых стволов. О! Брайан околдован! В конце концов он решает вернуться. Говорит в микрофон по ходу съемки: «Я с удивлением заметил, что прошло уже два часа, и я начинаю возвращаться по своим следам, то есть по оставленным мною проломам в камышах…» Видимо, это не удается ему, потому что в какой-то момент он подвешивает камеру к камышине, направляет на себя (изображение в камере перекошено) и признается: «Я думал, легко найду дорогу назад, но, видимо, я заблудился… Я не заметил, уходя, в какой стороне солнце, и не знаю, как зовут нашего спасенного… Через полчаса мне просто придется кричать ему „э-э-эй!”» – говорит Брайан в камеру и усмехается. Следующий эпизод – он неистово мчится сквозь гущу тростника (как будто убегая от кого-то), и только потом сквозь хруст и треск стеблей становится слышно, что он бежит к каким-то звукам на берегу: это удары друг о друга двух палок и кричащий что-то человеческий голос.

У края глинистой косы, надев высушенные ветром штаны, Саша, «утопленник», отломав от дерева белохвостого орлана две палки, подпрыгивая, совершает какой-то шаманский ритуал:

Острым взглядом цель я выбрал,

Выбрал цель я без пощады,

Как орел, вперед метнулся,

Словно гром с небес я грянул…

– Ки-ик! Ки-ик! Ки-ик! – трижды громко вскрикивает он пронзительным голосом бьющего в цель белохвостого орлана и вдруг – это видно при повторном просмотре – весь превращается в острый комок атакующей птицы, покрытой непробиваемой оболочкой перьев…

Брайан изумленно смотрит на него: тот по-прежнему стоит у дерева белохвостого орлана, но уже не поет и не кричит. Он отматывает изображение назад – и ясно видит – вот же – человек превращается в белохвостого орлана, бьющего в цель. И тогда он нажимает на перемотку в третий раз и смотрит туда, куда был направлен удар человека-птицы: это буровая.

И когда он ударил – ее не стало. Птицы, сидящие на ее арматурах, лишившись удобного насеста, недовольно галдя, слетели… К сожалению, больше он ничего не успел снять. Он опять отматывает назад… Впрочем, какой смысл? Трет себе глаза и смотрит вдаль: буровой нет. Над тем местом, где она была, еще вьются птицы, но сама буровая исчезла…

Брайан чувствует, что его начинает бить дрожь, он несколько раз сильно сглатывает, смотрит на Сашку с необъяснимым страхом, садится на корточки. Неожиданно на глаза навертываются слезы, и одна слеза, не удержавшись, скатывается по сухой щеке, оставляя влажный след…

Федька в Валиной квартирке выходит из облупленной ванной – счастливый, в одних трусах, с длинной царапиной на плече и множеством мелких царапин на груди и на руках (продирался через камыш). Весь исцарапанный, но абсолютно счастливый – согревшийся и чистый. Согревшийся! И чистый! И живой.

На столе возле кровати стоит початая бутылка водки, лежат остатки еды, шкурка колбасы, надкусанный помидор.

Сквозь открытое, как всегда, окно вдруг долетают звуки грубых, тяжелых шагов.