Владимир Кормер - Наследство

«Боже мой, — подумал Мелик, — когда я пятнадцать лет назад выходил из лагеря и сказал себе, что буду служить Богу, посвящу теперь всю свою жизнь Ему, предполагал ли я, что все обернется вот так, гадко, пошло, что все потонет в этих пьяных переговорах с попами, в этих советах, просьбах поговорить еще с тем-то и тем-то. Пятнадцать лет прошло, пятнадцать лет. — Он вдруг точно увидел их перед собой, эти пятнадцать лет, на вышитой простенькой скатерти. — Ну хорошо, первые пять лет я чувствовал, что еще недостоин, что ничего не знаю, читал, учился, лишь только подходил к Церкви. Искал себе в ней людей, мне близких, у которых бы я мог учиться. Нет, не пять, даже лет, пожалуй, семь. А потом, когда я решился?… Началось вот это… Разговоры, унижения. Я ли уж не смиренен? Да я смиреннее всех вас раз в десять!»

— Да что, соглашайся — не соглашайся, — саркастически засмеялся он. — Опять ведь будет то же самое!

Алексей поглядел на него подозрительно:

— Что то же самое, сын мой?

— Да то же самое! Вот ты скажи, скажи мне хоть раз по-честному, в чем дело? Ведь они ко мне неплохо относятся, я знаю. Я вон и к владыке Михаилу прихожу, я же вижу: он рад мне, и в Ленинграде, те, как они меня принимали! В чем же дело? Почему нельзя сделать такую простую штуку? Скольких рукополагают, что они, достойнее меня все? Ты мне ответь по-честному, чего они боятся. Почему не хотят, чтобы я мог посвятить себя Тому… тому делу, единственно которому хочу я себя посвятить?…Хорошо, я сидел. Так ведь все сидели. Я был тогда еще мальчишкой. Я реабилитирован полностью. Кто-то пустил слух, что я стукач, я знаю. Ну хорошо, говорю я, пусть даже будет так, я даже не хочу спорить. Но ведь у вас в Церкви их не меньше половины, не так ли? Пускай проверят. — (Он немного осекся, потому что сообразил вдруг, что про Алексея самого говорили то же, и Алексей однажды по пьянке туманно каялся ему, что в чем-то грешен.) — Ну ответь мне, скажи правду, — добавил он менее уверенно.

/Алексей и правда оторопел от его слов. Ему было жарко, он несколько раз вытер рукою пот со лба, скинул пиджак на стул, расстегнул жилет и верхние пуговицы брюк:

— Видишь, сын мой, какое тут дело… Налей еще, давай выпьем за тебя. — (Мелик налил по полной, они чокнулись, Мелик поблагодарил кивком Алексея, выпил и разочарованно покривился на то, что Алексей не стал пить до дна, а, отпив немножко, поставил рюмку.) — М-да, сын мой, — продолжал Алексей. — Беспокойство в тебе большое заметно. М-да. Вот в чем дело. Они это видят. Вот и боятся. Почвы в тебе нет. Почвы.

— Почвы?!

— Да, сын мой. Ее самой, — подтвердил Алексей, неуклюже задом сползая с табуретки на диван. — Они и боятся… неприятностей.

— Тоже почвенники нашлись! — вырвалось у Мелика. — Знаю я цену этой почве! — Он вдруг услышал (второй раз сегодня будто со стороны), что сам дышит, как Алексей, шумно, со свистом и сипеньем. Злоба душила его. Ему внезапно захотелось крикнуть и кричать, не останавливаясь, дальше, пока не выложит все, что на самом деле думает об этих людях, об их почве, об их Церкви! Нет, этого нельзя было делать. Он стиснул руки, прихватив и скомкав край скатерти под столом. «Разнести бы сейчас все. Ах, как они бы все забегали». — Со злорадством он представил себе встревоженные добрые лица хозяев и, внутренне дрожа, разжал руки.

— Эх, тяжело тебе, понимаю, — посочувствовал Алексей. — И деньги, они, конечно, тоже играют роль. У меня тут есть несколько книжек… продай, часть себе возьмешь, пополам.

Мелик, закрыв глаза, чтобы не видеть его, кивнул в знак благодарности. Потом, чтобы показать, что вспышка была вовсе случайной и он не придает всему этому никакого значения, спросил:

— А помнишь, ты обещал меня свозить к Никифору. — (Это был новый, быстро выдвинувшийся епископ, от которого теперь многое зависело.)

— Как же, как же, сын мой, — откликнулся Алексей, тоже тотчас же попадая в обычный тон. — Обязательно исполним. Сейчас не время только еще. Я с ним говорил уже о тебе. Сделаем, сделаем. Он сейчас в Крым уехал на неделю.

Мелик вдруг ясно увидел почему-то, что он врет — не про Крым, а про то, что говорил с епископом и будет говорить еще.

— Ну, что ж делать, — услышал он опять будто издали свой вялый голос. — Потом поговори обязательно… Тебе и самому надо отдохнуть. Поспи, а я пойду, пожалуй.

Он хотел уйти сразу, но вдруг ощутил голод, и хотя Алексей обрадованно начал уже устраивать себе изголовье из вышитых подушечек, не ушел, а начал жадно есть, хватая вперемежку холодные пирожки с капустой, яблоки, печенье и наливая себе одному рюмку за рюмкой, пока не опорожнил всю бутылку. Торопливо жуя, он отрывисто рассказывал Алексею еще что-то, якобы сокровенное, и, вероятно, с тайной целью доказать свою почвенность, — о своих планах женитьбы, о тетке под Москвой и других, возможно, еще живых родственниках, которых он собирался обязательно разыскать.